Олег Рязанский
Шрифт:
Алёна опять прижалась к нему и прерывисто вздохнула: эти слова были, по сути, первой робкой просьбой стать его женой. И хотя она ждала их не один год, прозвучали они неожиданно. Алёна долго молчала, потом тихо спросила:
— А если не окажет тебе милости князь?
— Твой отец — ближний боярин, а я — сотник. Не будет на мне милости князя, не пожалует меня, не приблизит — боярин Корней прогонит моих сватов.
— Что же нам делать-то? — вдруг прозвучал отчаянный вопрос, всё время терзавший Алёну.
Степан не нашёл иного ответа, кроме одного: крепко обнял её и принялся горячо целовать.
Алёна охватила руками шею Степана, притянула
Прощаясь и видя, как грустна Алёна, Степан сказал:
— Не кручинься, лапушка. Слышал я, что со дня на день будет большой приём у князя Олега Ивановича. Авось и сбудутся наши надежды.
Правда, сам Степан в душе мало верил, что милость Олега Ивановича в глазах боярина Корнея может перетянуть рюриковскую кровь Милославских.
К Олегу Ивановичу Степана призвали через три дня. Юшка, помогавший сотнику одеваться, глядя в его измождённое, осунувшееся за эти дни лицо, смешливо сказал, что негоже являться к князю с такой рожей. Лучше опять чистой тряпицей замотать зажившую рану на голове. Тогда хотя бы понятно будет всем этим боярам, что почернел сотник от ран, а не от сердечных терзаний.
Степан цыкнул на Юшку, велел замолчать, но послушался, замотал голову чистой холстиной. Он погляделся в купленное у кафских [46] торговых гостей зеркало и остался доволен — повязка украшала.
46
Кафские — генуэзские. Кафа — генуэзская колония в Крыму, недалеко от нынешнего Судака.
Глава двадцать восьмая
Княжеский терем, вернее сказать, дворец с затейливыми пристройками, переходами, светёлками, превосходящий размерами и вычурностью прежний, сожжённый татарами, ещё достраивался. Но замысел уже прочитывался — произвести впечатление! Степан вспомнил кремлёвский дворец Дмитрия Московского — был там один раз на пиру по случаю победы на Воже — скромный, даже суровый на вид, правда, каменный. Различие было разительным, и об этом следовало бы поразмышлять, но сегодня все мысли были там, у княжеского престола, где должна решаться его судьба.
Степан ожидал, что на приём к Олегу Ивановичу будут приглашены и другие рязанцы, отличившиеся в бою на Веже, и был удивлён, когда обнаружил, что зван он один. Два отрока провели его чередой малых палат и оставили перед просторной думной палатой. Пахло свежими досками, свечами, росным ладаном, — видимо, недавно освящали. Было тихо и сумрачно, свет с трудом пробивался в маленькие окошки, затянутые бычьим пузырём: на венецианское многоцветное стекло у князя, похоже, пока денег не хватило. Дверь в палату была приоткрыта, и Степан не удержался от любопытства, заглянул. Высокий золочёный, покрытый замысловатой резьбой престол князя рязанского возвышался над резными же, обитыми кожей скамьями для ближних бояр. Небольшие оконца радовали яркой игрой красок — в них уже вставили цветные стекла. Палату освещали три больших многосвечных светильника. По ней неторопливо, по-хозяйски расхаживал молодой боярин Кореев, давний знакомец Степана ещё со времён похода в строящийся московский кремль. Его отец, старый боярин Кореев последнее время редко приезжал в думу, но сегодня ради торжественного
— И всё же я в толк не возьму, Корней, пошто князь победителя на Воже малым приёмом жалует? Ведь нынче он герой. Почитай, впервой за сто лет татар побили.
— Кто побил? — раздражённо повысил голос Корней.
— Как это кто? Наши.
— Какие наши?
— Да что ты, Корней, из ума выжил, право! Русские. — Ахломатый пристукнул посохом.
— Какие русские, боярин? — спросил боярин, и Степану послышалась явная издёвка в вопросе.
— Ну... московские.
— Вот то-то и оно, что московские. А мы кто? Мы рязанские. И победа Дмитрия Московского нашему князю многие замыслы рушит.
— Что-то я тебя не пойму — неужто батюшка Олег Иванович пораженью ордынцев не рад?
— Поражению рад, если оно нашими войсками нанесено. А нас проклятый Бегич походя разорил, за московскую победу отплатил. — Корней умолк и вздохнул. — Ты, боярин, сам подумай: нынче чья слава по Руси звенит?
— Московская.
— Вот именно. В московские колокола церковь по Руси благовестит, московскую славу поднимает.
А Москва тем временем под свою руку удел за уделом хапает.
— То верно, прожорлив стал Дмитрий Иванович, — согласился старик.
Корней продолжал говорить, уже не слушая собеседника и всё больше и больше возвышая голос.
«Уж не для моих ли ушей?» — подумал Степан.
— От Калитовых времён разрослась, раздулась, на золоте мытном [47] сидит, золотом кремлёвские стены каменные возводит. Ей — богатеть, нам — татарские набеги отражать, кровь лить, людей терять. Вот и выходит: для кого герой, а для кого слуга дурной... Нет, я не о Степане, — боярин мотнул головой в сторону двери, — я о тех, кто Москве славу, не подумавши, кричит.
47
Мытное — пошлина.
— Да, да, это так, — закивал Ахломатый и умолк.
Опять наступила тишина. Но теперь Степан был ей рад. Хотелось обдумать до выхода князя слова Корнея и решить, как лучше держать себя. Слишком многое зависело от сегодняшнего дня. По всему получалось, что разговор с Олегом Ивановичем следует вести осторожно, о своих чувствах к московскому государю не распространяться, победу на Воже не превозносить. А то ведь неприязнь рязанского князя к Москве могла обернуться против тех, кто помог ей добыть победу. Осторожность нужна, Степан понимал, только как её проявить?
Подлаживаться он не умел, лгать ради своей выгоды не приходилось, да и не был с детства к тому приучен. Если пел иногда на пировании славу Олегу Ивановичу, то от всей души. С давних пор привык видеть в князе одного из самых умных, просвещённых владык на Руси, чтил его за то, что сделал много и для распространения книжности на Рязани, и для украшения земли храмами и другими строениями.
Князь вошёл неожиданно. Движением руки усадив вставших при его появлении бояр, крикнул отрокам, чтобы ввели Степана.