Олег Рязанский

Лиманов Юрий Леонидович

— И её тоже. Только больше меня звал, Степушка.

Если бы она не справилась так быстро с собой, погрустнела или заплакала или зашлась в гневе, он бы скорее всего почувствовал раскаяние, постарался бы словами, лаской утешить ключницу. Но сдержанность ещё больше рассердила. Степан обратился к Юшке:

— Не узнавал, много ли наших, рязанцев, уцелело?

— Почитай, меньше половины. Дня три хоронили своих, стояли на костях, потом по домам пошли, — ответила Лукерья.

— Помолчи, — приказал ей Степан.

— Зачем

ты с нею так? — тихо спросил Юшка. — Не будь её, и нас бы, может, не было.

— Ишь, разнежился. По ранам нам уже давно пора верхами скакать, — громко ответил Степан. — Великий князь уже в Москве?

— В Москве, — как ни в чём не бывало ответила певуче Лукерья. — Говорят, народ его Донским прозвал.

— Что же ты молчала, раньше не сказала? Хорошо-то как народ решил, славно!

— Кто же мог знать, лапушка, что тебе его прозвище важнее всего на свете? — так же спокойно произнесла Лукерья, но Степан почувствовал в её голосе едва приметный гнев и оттого успокоился.

Полдничали на ходу. Лукерья, вызнавшая всё заранее, спешила добраться до засеки, опасаясь встречи с мелкими отрядами татар. Хоть и говорили люди, что орда бежит безостановочно до самого моря, но бережёного и Бог бережёт. Кто их ведает, этих ордынских татей, может, остались шайки удальцов.

Только миновав засеку и углубившись в приокские леса, решилась Лукерья сделать привал. Ужинали обильно — не по-походному: расторопные холопы всё быстро погрели на костре в мисках, которые запасливая Лукерья предусмотрительно захватила с собой. Юшка достал дудочку, тихо заиграл, холопы уселись вокруг и так же тихо завели песню, словно и не было позади самой многолюдной и кровавой битвы, какую знал русский народ.

Третью ночь ночевали уже в избе. Степан проехал в тот день немного в седле, и после ужина его быстро сморило. Заснул прямо на лавке под образами. Проснулся поздним утром на полу. Оказалось, что вечером стол осторожно отодвинули к стене, а Степана перенесли с лавки на застеленный сеном и периной пол, теперь рядом полулежала Лукерья и глядела преданными собачьими глазами. Заметив, что Степан открыл глаза, она прильнула к нему и стала целовать, чуть касаясь губами.

— Ладно тебе, — отстранил её Степан, оглядываясь.

В избе никого не было. Со двора доносились невнятные мужские голоса.

— Кто это там?

— Юшка с какими-то мужиками шумит, непутёвый, тебя вот разбудил.

— Какими мужиками?

— Да нищие, оборванцы, пустой люд, чёрный...

— Чего им надо?

— А чего чёрному люду надо? Поживиться чем, покормиться, — попыталась отшутиться Лукерья.

Степан по уклончивым ответам почувствовал, что не всё ладно, и крикнул:

— Юшка!

Тот появился в избе сразу же.

— Из Рязани люди?

— Да.

— Чего им надобно?

— Тебя ждут.

— Зачем?

— Я

сейчас их старшого приведу. — Юшка выскочил и тут же вернулся с высоким, худым, измождённым мужиком. Голова его была обмотана побуревшей от крови тряпицей, глаза лихорадочно горели.

— Воевода! — хрипло выдохнул мужик, падая на колени и протягивая к Степану руки.

Лукерья вскочила на ноги:

— Как ты смел к больному господину его привести? Да как ты...

— Замолчи! — оборвал её Степан и обратился к мужику: — Встань и говори.

— Воевода, спаси! Научи, что делать! Конец нам приходит! — не вставая с колен, завопил мужик.

— Не голоси, не баба. Судя по увечью, ты воином на Куликовом поле стоял!

Мужик умолк.

— Говори толком. С кем был на Куликовом поле?

— В твоём полку бился. — Мужик, подумав, добавил: — С тобой, выходит, рядом.

— Зовут его Игнат, — вставил Юшка, — а прозвище Хрящ, потому что худ да жилист.

— Вот-вот, Хрящ я, — обрадовался мужик.

— Понял. Помню тебя, Хрящ. Рад, что уцелел. Говори дальше.

— Мы, эта... стало быть, Милославских вольные холопы. Когда Ерёма-кузнец клич кликнул ордынцев бить, мы... эт-та... добровольно к Дмитрию Московскому... А тут ты, стало быть... Так мы к тебе, к нашему, к рязанскому... в ополчение, значит...

— Это я уже понял, Хрящ, — нетерпеливо сказал Степан. — Ты о главном говори.

— Ну да, о главном. Вот, значит, мы на Куликовом поле, на рати, а там, значит, они, Милославские... запёршись, — он развёл беспомощно руками. — А мы тут... а они там... — Мужик умолк, тяжело вздохнув.

— Дозволь, Степан, мне сказать. Я во дворе-то всё уразумел. Хрящ мечом ловко орудует, а языком еле ворочает.

— Вот-вот, — подхватил Хрящ. — Вольные мы мужики Милославских, а они...

— Ты погодь, дядя. Понимаешь, Степан, вернулись домой рязанские ополченцы с Куликова поля, а их бояре с дозволения Олега Ивановича хватают, в железы куют, батогами бьют, вольный дух вышибают.

— Неужто Олег Иванович совсем ополоумел?

— Господи, откуда нам знать-то? — опять упал на колени Хрящ. — Мы все... эта... Что нам делать-то, воевода? Мир прислал меня, потому как через силу тяготы наши... кончаемся. Татарин нас не одолел, так свои же... Спаси нас, воевода!

— Юшка, сколько здесь рязанских?

— С пол сотни наберётся.

— Пешие?

— Конные.

— Это хорошо. Оружные?

— Копья, сабли да топоры.

— Раздай оружие, что на телеге, самым крепким и в бою опытным. Мне мой доспех...

Степан не закончил — с неистовым воплем к нему бросилась Лукерья:

— Не пущу! Убей меня лучше! Здесь вот, на месте убей — не пущу! Или жизнь тебе не красна или смерти ищешь — на Рязань идти с полусотней? После ран не оправившись! Не пущу!