Олег Рязанский

Лиманов Юрий Леонидович

— Да не сразу. Поначалу все отмахивались, не до меня, вишь. Тогда я схитрить решила, стала говорить, что бросил меня сотник, а у меня дите от него скоро народится. Наврала с три короба да сама и поверила: как начну рассказывать, так плачу. Тут меня слушать стали, сочувствовать.

— Русский человек горю открыт, — сказал Степан.

— Вот, вот. Даже хлебушка давали. На живот поглядывали, пришлось подкладывать... — Она заливисто засмеялась. — А один так прямо и сказал: у Хари не ты первая, не ты последняя, ищи ветра в поле — он

ныне в Рязани обретается. Ну, думаю, раз попался такой разговорчивый, надо его порасспрашивать. Стала вокруг него виться — дядечка да дядечка... Вызнала, что деревня его так и зовётся, Пажиновка, по какой дороге искать. Ну, дальше дело простое: иду и каждую встречную бабу спрашиваю, не знает ли она такую деревню — Пажиновку.

— А чего такая грязная да ободранная? — спросил Юшка.

— Глупый. Навстречь не только бабы попадались. Мужики чаще. У многих взгляд такой, что не только сажей лицо испачкаешь, в навозе вываляешься.

Юшка опять сгрёб Пригоду в объятия.

— Давно из дому убежала? — спросила Алёна.

— Когда твой батюшка вернулся. Ох и злой был! Таким я его никогда прежде не видывала. Всё бубнил боярыне, что опозорили его дочь да воспитание. Я как смекнула, что ты, Степан, Алёну из монастыря собрался похитить, так той же ночью и ушла. Жуковинье твоё, Алёна, из светёлки взяла, подумала, тебе понадобится.

— Так тебя батюшка воровкой ославит! — охнула Алёна.

— Он ославит, ты отбелишь. Правда, одно колечко продать пришлось, ты уж меня прости, — дорогая жизнь в Москве, ох дорогая. Прости...

— Господи, лапушка, да хоть бы всё жуковинье продала!

Вечером, когда Алёна собиралась ко сну, Пригода по многолетней привычке сунулась помогать госпоже. Алёна смутилась и от помощи отказалась.

Пригода сразу обо всём догадалась:

— Давно?

Алёна зарделась:

— От монастыря галопом мчались, я от усталости чуть с седла не падала, Юшка всё приговаривал: терпи, через Оку переправимся, там, в Москве, отдохнём. К ночи переправились, в ближайшей деревушке стали ночлег искать. Никто не пускает. Один сердобольный позволил на сеновале переночевать. — Алёна лукаво улыбнулась. — Юшка сразу, как поснедали, пошёл коней глядеть...

— Сено-то душистое было? — с улыбкой спросила Пригода.

— Ох, душистое, второго укоса.

Девушки рассмеялись...

Утром Юшка и Пригода завтракали вдвоём. Степан и Алёна ещё спали.

Подавала молодая повариха, оставленная из пажинского «малинника» за умелые руки и вкусную стряпню. Она украдкой разглядывала Пригоду, та в свою очередь, не стесняясь, рассматривала девушку.

Когда стряпуха ушла, Пригода спросила:

— И все у Пажина были такие?

— Все. «Малинник»!

— Вот я тебя!

— Да я ни одной «малинки» не сорвал, вот те крест! — Юшка полез обниматься.

Пригода шутливо стукнула его по рукам:

— Верю, верю... Как вы с Берендеихой-то расстались?

— Не мы, а я. Меня Степан наутро

после того, как они на сеновале переночевали, погнал в Пажиновку, сказал: делай что хочешь, но чтобы к нашему приезду духа её не было.

— Плакала небось?

— Вначале плакала, а потом сказала, что убьёт.

— Аты?

— А я пригрозил: ежели осмелится чего-нибудь сотворить, то сама о смерти, как об избавлении, мечтать будет.

Пригода взглянула на закаменевшее лицо Юшки и подумала, что, пожалуй, и вправду он способен отомстить самым жестоким образом. Но тут Юшка широко улыбнулся, лицо его осветилось добротой, и Пригода успокоилась.

— Нынче бабье лето дивное стоит. Пойдём по грибы?

— Как проснутся наши голубки, так и пойдём.

— Воин, кто же по грибы в середине дня ходит! По утречку, по холодку, пока они под листьями прячутся — самая грибная охота!

Три дня бабьего лета остались в памяти молодых людей как непрерывный праздник, самый лучший в их жизни.

На четвёртый день Степан с утра о чём-то думал, потом, когда все вчетвером сидели за столом, сообщил, виновато улыбаясь:

— Надобно нам с Юшкой в Москву ехать.

— Так скоро? — опечалилась Алёна.

— Сколько уже дней после битвы прошло... Небось Семён нас в убитых числит, — сразу же поддержал друга Юшка.

— Ну ещё хоть денёчек! — умоляюще прошептала Алёна. На глаза её набежали слёзы.

— Хорошо, лада моя, ещё денёк, — быстро согласился Степан.

День прошёл незаметно, однако прежнего радостного настроения уже не было, словно тень чего-то страшного опустилась на дом.

Степан и Юшка ускакали ранним утром. Вечером вернулись усталые и угрюмые. Оказалось, Семён Мелик пал на Куликовом поле. Друзья помянули его в кружале и прихватили домой добрую баклажку старого мёда.

Новый воевода из молодых знал их плохо, строго попенял, что так долго не являлись. Особенно досталось Юшке:

— Ну, допустим, сотник раненный лежал, не мог явиться, а ты-то целым из боя вышел. Вполне мог прискакать, рассказать. Я тут с ног сбиваюсь — сотников и десятских не хватает, а у меня, оказывается, два каких воина есть!

По ворчливому, но в общем-то доброжелательному тону Степан понял, что новый воевода сторожевого полка слышал о них только хорошее.

Семёна Мелика поминали вдругорядь вечером, наперебой рассказывая притихшим девушкам, каким он был замечательным человеком и отважным воином.

— Завтра надо будет к вдове его наведаться, доброе слово молвить, — сказал Степан. — Один раз видели, но сразу поняли: они счастливо жили...

Юшка согласно кивнул. Над столом повисло молчание. Нарушил его Степан, смущённо откашлявшись в кулак:

— Не сыграть ли нам две свадьбы?

Девушки замерли.

— Отчего же нет, — степенно ответил Юшка.

— Вот завтра и договоримся с батюшкой.

— Это на ком же ты собрался жениться? — спросила с ехидцей Пригода.