Олег Рязанский
Шрифт:
Нечай встрепенулся, вскочил, подбежал с нежданной лёгкостью и остановил писца:
— Ты что, никак, белены объелся! Нешто епископ обращается с просьбишкой?
Писец торопливо закивал, засопел виновато, скобля написанное. Противный звук повис в недвижном воздухе подвала. Закончив счищать, глянул на лист пергамена на свет, поводил ногтем по чистому месту, наводя лоск, заискивающе посмотрел на Нечая и сказал раздельно и внятно, но с вопросительной интонацией:
— По велению епископа рязанского?
— Час от часу не легче, — перебил Нечай. — Рази епископ рязанский может повелевать великому князю, да ещё московскому?
— Ох,
— Вот я тебя сейчас батогами похмелю! Пиши: по жалобе!
Грозные слова Нечая не вязались с помягчевшим голосом. Степан подумал: «Как же всё-таки на Руси завелось, что похмелье не в укор, а в оправдание?» Задумавшись, он опять вперил взгляд в нависающий свод, а когда взглянул на писца и старика, то с удивлением обнаружил, что они как бы приостановили какое-то действо, разыгрываемое для него, Степана. Чтобы не пропустил по невнимательности ни слова — мысль мелькнула, но додумать он не успел, потому что, поймав его взгляд, Нечай ткнул костяшками пальцев в темя писца, тот дёрнулся, охнул и, словно нерадивый ученик, вспоминающий от тычка урок, спросил:
— А что его, стольника, ждёт-то, благодетель?
Нечай словно ждал этого вопроса:
— Если подтвердит, признает, что виновен, то ждёт его тяжкое наказание! Великий князь в гневе несдержан!
Писец согласно закивал.
— Неужто казнят, если сознается бедолага-стольник?
— Казнить — нет, оно не по-божески, да и не водится того на Москве. Великий князь наш по Русской Правде живёт. А вот заточить навечно может.
— Это, выходит, по-божески?
— Ежели признает вину на себе. А не признает — тут воля княжеская. Может и миловать, всё в его руке.
— Князь у нас строг, да отходчив, — сказал писец и, склонившись над листом, проворно и уверенно заполнил его, словно не он и спрашивал, что да как писать. Отложил перо, сощурился, поглядел на Нечая, склонив по-птичьи голову набок, и заговорил уже иначе — неторопливо, задумчиво, как бы беседуя:
— Я вот думаю — чего бы это стольнику монашек красть? Иль мало на Москве жёнок, девок весёлых, вдовушек жарких? Вон их сколько после Куликовой-то битвы безмужних. Только мигни — так и летят к тебе лебёдушки, утешения ищут, прости нам, Господи, грехи наши, успокоения и душе, и плоти...
— Утешитель, — вдруг подал голос из дальнего угла палач. О нём Степан успел забыть, опять в груди что-то дрогнуло и застучало.
— А то, — ответил писец. — Ты не гляди, что телом я хил. В ночи я лев рыкающий, хе-хе... Сухое дерево в сук растёт.
Слова скабрёзные, и повадка, и весь облик писца так разительно переменились, что Степан подумал: нет, не случаен разговор Нечая с писцом о его, стольниковой, судьбе. «Если признается — виновен, не признает вину — в княжьей воле...» Это был явный знак, перст указующий. Только кому, с какой целью? Задумавшись, Степан не слышал шутливой перебранки палача и писца, не заметил и того, что вдруг они умолкли: на лестнице, ведущей в подвал, раздались тяжёлые, уверенные шаги.
Вошёл великий князь Дмитрий Иванович Московский. Все встали, поклонились. Степан ждал, что за великим князем появится кто-либо из ближних бояр, но никто больше не спускался. Это отметилось в сознании как странное, однако осмыслить
— Серчаешь на меня?
— На государей не серчают, — тихо ответил Степан.
— Не мог я иначе поступить. Сам рассуди: добро бы ты простым воином был, в государственных делах несведущим. А ты и не просто стольник, ты книжный человек, да ещё и песнетворец, как мне ведомо. Что же, мне из-за тебя с Рязанью ссориться? В кои-то веки к согласию стали близки. Или с церковью русской, не дай бог, разойтись из-за того, что мой стольник, как лис в курятник, в монастырь женский полез?
Степан удручённо молчал — всё, что говорил великий князь, было правдой, вина его очевидна. И время тяжёлое, хотя и празднует Русь от степей до холодного моря Куликовскую победу.
— Не ожидал я от тебя, — продолжал доверительно Дмитрий Иванович. — Тут, слыхал небось, Тохтамыш [60] в Золотой Орде зашевелился. Быстро степняки Куликово поле забывать стали. А ты меня с Рязанью стравливаешь...
Степан хотел было сказать, что понимает и винится. Если бы государь знал, что толкнуло его на это! Но тут вспомнились слова Нечая о непризнании вины, и он сказал, не утверждая, а как бы вопрошая:
60
Тохтамыш (7-1406 г.) — чингисид, хан Золотой Орды с 1380 г.
— Оболгали меня, государь, да?
Великий князь словно ждал этого и ответил, сразу посветлев лицом:
— Оболгали, говоришь? Оболгать у нас могут, это так. Особливо тех, кто в милости растёт. — Слово «оболгали» прозвучало уверенно. — Но вот беда — я-то тебе поверю, что оболгали, ты со мной конь о конь в двух битвах бился, а вот посланец владыки Василия, что из Рязани приехал, поверит ли? — Князь вздохнул сокрушённо и продолжил всё так же доверительно: — Придётся мне тебя на дыбе вздёрнуть. Перед очами архимандрита. Так что не обессудь. — И заботливо спросил, заглядывая в глаза: — Выдержишь дыбу-то?
— Выдержу, Дмитрий Иванович, — твёрдо ответил Степан.
— Вот и ладно. — Великий князь повернулся к Нечаю, хотел что-то сказать, но в этот момент на лестнице послышались шаги, тяжёлое дыхание, и в подвал вошёл архимандрит во всём блеске парадного облачения. За ним двое монахов, воин с факелом, ещё кто-то. Архимандрит благословил великого князя, монахи мелко закрестились, кланяясь, воин остался у входа.
— Садись, святой отец, в ногах правды нет. Беседа у нас, по всему выходит, будет долгая... — Обернувшись к Степану, великий князь сказал раздельно, чётко, словно диктуя: — Привёз отец архимандрит жалобу владыки рязанского. И жалобу ту митрополит поддерживает. Мол, дескать, налетел ты ночным татем на Спас-Никитскую женскую обитель, нарушил святость её стен. Аки пёс поганый, похитил сестру Евпраксию, в миру Елену, увёз и жил с нею в блуде, скрывая в деревеньке своей. Верно ли я излагаю дело? — спросил Дмитрий Иванович архимандрита.