Олени

Игов Светлозар

В самом конце веселья г-н Иванов велел девушкам показать стриптиз, и они начали снимать с себя то немногое, что еще оставалось.

Вообще-то, я вовсе не пуританин, чтобы осуждать людей за их телесные забавы, и уж никак не принадлежу к числу лицемерно возмущающихся завистников, основная проблема которых как раз в том, что их на такие забавы и не приглашают (собственно, мне никто не мешал поучаствовать в этом цирке). Просто этот мерзкий спектакль не вызывал у меня даже отвращения. В нем не было ни похотливого озноба оргии, ни экстатического забвения опьянения (раньше на таких пьянках все громко пели разудалые «патриотические» песни). Сейчас все было нелепым и пошлым, как в любительских порнофильмах.

Вся эта компания даже не испытывала удовольствия или веселья от своей пьяной забавы. Они просто «развлекались», уверенные, что именно «так» это и нужно делать.

Их пошлость была скучна даже для человека со склонностью к патографическим исследованиям. Себя я таковым не считаю, поэтому вернулся к себе, лег и сразу же заснул.

Утром я встал поздно и далеко не в самом лучшем состоянии. (Все-таки вчера я выпил немало, да и лег намного позже обычного.) Дело шло к обеду, шел неприятный, скучный дождь. Из окна я увидел, что лимузин исчез, вчерашняя компания, очевидно, тоже испарилась. Я принял душ и пошел к старикам. Дед Йордан, естественно, не сказал ничего, а баба Ивана пошла убираться во дворец, за одну ночь превратившийся в свинарник. Наши будни впредь, очевидно, будут такими же, как и раньше, без смуты, которую внесли в нее незваные гости и о которых я так ничего и не узнал — кто они? что они? Старики тоже мне ничего не объяснили (если они, конечно, сами что-нибудь знали). В тот день я не пошел гулять под дождем, а вернулся к себе и стал читать — как будто хотел смыть с себя нелепые вчерашние воспоминания.

А на следующий день — гораздо раньше, чем в прошлом году, — все уже было покрыто выпавшим за ночь глубоким снегом.

Я вышел, надев зимние ботинки и набросив поверх толстого свитера солдатскую шинель. Ветки одного еще совсем зеленого дерева сломались под тяжестью мокрого снега. Несколько бело-желтых березок с очень тонкими листочками, на которых снег не мог удержаться, меланхолично смотрели с дальнего края рощицы. Большой платан перед дворцом невозмутимо стоял под своими крепкими ветвями, гордо переглядываясь над утонувшими в снегу просторами с секвойей напротив.

Так началась моя вторая зима в «Оленях». Я жил как обычно — прогулки, книги, переводы, приветливое молчание в компании стариков. Единственной новостью стали совсем новенькие лыжи, которые дед Йордан вытащил откуда-то со склада, и «обновки» от бабы Иваны — она связала мне новый свитер, рукавицы и лыжную шапочку, заменившую мою прошлогоднюю солдатскую ушанку. И в эту зиму моей страстью стали долгие лыжные походы по окрестным лесам и спуск с одной крутой горы, ставшей для меня горнолыжной трассой, свидетеля моих одиноких лыжных подвигов. Туманы и облака исчезли еще в начале зимы, и до самой весны снег вокруг сиял под ясным горным солнцем в звенящем хрустально-прозрачном воздухе.

Как и вторая зима, вторая весна в «Оленях» наступила рано. И не просто наступила, а буквально ворвалась. Снег стаял быстро, почти мгновенно, под напором теплого южного ветра. Деревья сначала побледнели, подсохнув, после своей черной зимней мокроты, их верхушки стали совсем светлыми — нежно-зелеными, розовыми и бледно-желтыми, а потом — опьяняюще зелеными. Все расцвело, буйно разрослось, и уже в начале апреля казалось, что наступило лето.

И в прошлом году, даже в прохладные дни осени и зимой, я не сидел все время дома, во дворце, а этой весной и совсем редко возвращался туда, разве что переночевать. Уже в мае с помощью старика я построил себе что-то вроде беседки в ветвях одного дерева у озера, где стал оставаться и на ночь. А иногда ночевал прямо на поляне у озера, под открытым небом, долго укачивавшим меня в своей звездной колыбели, прежде чем я погружался в

море сна.

Дворец, вне всякого сомнения, был прекрасным творением рук человека, шедевром архитектуры. Но хотя он стал моим домом, а его библиотека — местом увлекательнейших духовных занятий, было в нем что-то чужое и неуютное при всем его удобстве и шике. Это ощущение чужеродности возникало не только из-за того, что дворец не был моим родным домом или моей собственностью, и не потому, что он давно не знал настоящих хозяев (если они вообще существовали — я так и не понял). Просто он стал кратковременным приютом для случайных гостей. Хотя нет, не только это. Бодлер где-то писал, что ни в одном дворце нет сокровенных уголков. Даже самые сокровенные его помещения, предназначенные для сокрытия интимного (будуары), были, скорее, показательно-шикарными витринами интимности, а не подлинным гнездом сокровенного. Они словно были предназначены для будущего музея, где покои какого-нибудь лица — просто объект любопытства посетителей музея, а не обитель конкретных людей. Дворец стал гостиницей для всех желающих, а не чьим-то домом. И при этом — неиспользуемой гостиницей. А сейчас в ней жил один случайный бродяга — я.

Поэтому я и предпочитал жить в «Оленях» как бродяга.

И только здесь, в заповеднике, я понял, почему именно природа — родной дом человека.

Но понял я и другое: чтобы уловить ритм природы, мало знать о существовании ее годового круга. Нужны, по крайней мере, два таких полных круга, чтобы человек вошел в пульс природы и понял его. Потому что он должен почувствовать различия и в повторении — как каждая весна, каждое лето, каждая осень и каждая зима повторяют предыдущую весну, лето, осень и зиму, но и отличаются от них. Круги природы и одинаковы, и различны, как и круги года, отмеряющие возраст и биографию какого-нибудь дерева и так хорошо различимые на гладкой поверхности его среза.

У меня всегда был глубокий и здоровый сон, сны мне снятся очень редко (или, может быть, как утверждают знатоки механизма сна, они мне снятся, но я их не помню). А еще реже я просыпаюсь по ночам.

Здесь, в «Оленях», мой сон был еще глубже и спокойнее. Физическая нагрузка от ежедневных долгих прогулок, гимнастики, плавания, верховой езды, от работы со стариками, мои занятия с книгами и переводами, удивительно чистый горный воздух — все это приводило к тому, что я засыпал почти мгновенно, буквально лишь прикоснувшись к подушке. А ночная прохлада (я закрывал окна только в самые холодные дни) насыщала мой сон, в котором я тонул, как в глубокой реке покоя и забвения.

Но иногда ночью я все же просыпался — от какого-нибудь беспокойного сна, который забывал сразу же, лишь открыв глаза, от внешних звуков или далеких колебаний атмосферы, которые, не проникая в мое сознание, все же улавливались глубинными таинственными флюидами моей души.

Проснувшись, я не сразу осознавал, где я. Потом медленно выплывали в темноте смутные очертания моей комнаты, мебели или контуры окна, из которого струился холод или тьма, свет луны или утренний полумрак. И я снова крепко засыпал до утра. Или выходил на балкон, вглядываясь в ночной пейзаж и вдыхая ночной воздух.

Но никогда не забуду странного очарования одной ночи.

Было лето, стояла нестерпимая жара, горы и лес буквально изнемогали под солнцем, и казалось, что даже обычная горная и лесная прохлада куда-то спряталась от извергающего жар неба, в котором не было ни облачка, ни ветерка.

Я снова стал спать во дворце, потому что снаружи было гораздо теплее, чем в здании, где из потаенных темных углов всегда тянуло холодком, но сейчас и здесь было жарко, и я широко распахнул окна и дверь на балкон в надежде на ночную прохладу.