Олени

Игов Светлозар

Внезапно посреди ночи я проснулся — не в полусне, а с абсолютно ясным сознанием, словно по какому-то непонятному знаку или зову.

Было полнолуние, и комната казалась удивительно светлой и какой-то призрачной. Луны не было видно, но ее свет озарял комнату, резко выделяя тени.

Но меня разбудило не магнетическое сияние полной луны, а что-то другое, что я почувствовал, но не смог сразу осознать.

А потом понял.

Чешма^[4].

Снаружи не просто звонко, а даже сильнее яркого света луны космическим

резонансом звучал голос чешмы — и это было не обычное журчание воды, а звук, создающий огромное акустическое пространство, раскрывающий и расширяющий границы окружающего мира.

Эта красивая чешма с большим каменным ложем для льющейся сверху, из родника, воды находилась в самом начале маленькой рощи из каштанов и лип, отделявшей дворец от домика стариков, рядом с огромной секвойей. Сама чешма, между камнями которой росли мох и дикая герань, была окружена собственным кольцом из деревьев и кустов, закрывавших ее от соседней рощицы. И над всем этим великолепием возвышался изящно-стройный кипарис, а у самой чешмы в красивом беспорядке росли, сплетаясь ветвями, кусты роз, лавр, самшит, а чуть дальше, у каштанов и лип, густели заросли жасмина.

По примеру стариков и я пил воду только из этой чешмы, она всегда была ледяная, какая-то живая и сладкая — вкусная вода. Я заметил, что иногда сюда на водопой сходились и слетались не только собаки и птицы, но и кони, у которых на скотном дворе были свои роднички и поилки. Баба Ивана говорила, что животные приходят сюда лечиться. И правда, они появлялись здесь очень редко, только в особых случаях.

Всегда с одинаково плотной и мощной струей, которая стекала неведомыми путями из клепсидры сугробов под высокими вершинами гор, эта чешма странным образом не замерзала даже в самые лютые морозы, лишь обрастая причудливыми ледяными гирляндами и похожими на сталактиты фигурами.

Но поражал меня не только ее удивительно приятный вкус, прохлада и лечебный эффект, но и звук. То ли от нее самой, то ли от движения воздуха, атмосферного давления или ветра, но голос чешмы всегда звучал по-разному. Иногда ее звон был почти неразличимым, струя лилась в полной тишине или с совсем тихим журчанием. А порой звуки льющейся воды отдавали звонким эхом, как будто в земной груди раскрывалась бездна и сама земля гулко звучала и пела. А иногда все пространство вокруг чешмы было озвучено трепетными песнями многих струй.

Наверное, это странное слияние лунного света и ясной, звонкой песни чешмы и разбудило меня той удивительной ночью, которая с какой-то магической силой влекла меня к себе.

Я вышел на балкон.

Обычно, когда я вставал ночью, то видел с балкона искрящийся серебристый поток чешмы в лунном свете. Сейчас чешма была скрыта за тенью кипариса, и я различал только звонкий голос струи, не видя ее блеска. Веретенообразный, темный силуэт кипариса, словно палец, упирался в большую полную луну прямо над собой.

Звук воды был таким звонким и отчетливым, будто вместившим в себя все это отдающее эхом пространство, что видимое и слышимое

сливалось в какой-то завораживающей бездне. Ночь была удивительно ясной, но воздух в свете луны как бы утратил свою прозрачность, и над хорошо освещенным лесом, в просветах между деревьями которого была видна искрящаяся гладь озера, трепетала светлая воздушная пелена, а сквозь нее кое-где мерцали светлые точечки звезд.

Я облокотился на перила балкона, слегка наклонившись над лунной ночью, и мгновенно усилившийся звук льющейся воды вдруг как бы распахнул передо мной внезапно заколебавшееся пространство.

Время и пространство, эти две загадочные стихии, сливались и разъединялись каким-то магическим образом. Звонкие струи воды не отмеряли время, а как будто создавали огромный звуковой объем, и лунный свет не освещал все вокруг, а отсчитывал остановившееся в собственной тишине время. И они то соединялись в какой-то единой зияющей пустоте, увлекавшей меня в свою бездну, то медленными толчками отдалялись друг от друга.

Ночь вокруг раскрылась за видимые пределы в какую-то зовущую бесконечность, земля ускользала из-под ног, я чувствовал, что теряю ясность сознания, слуха и взгляда, что улетаю в это бескрайнее пространство.

Не в фантастическом сне и не в болезненном забытьи, а совершенно отчетливо я ощутил, как мой дух (в какой-то волшебной ауре) отделился от ставшего совсем невесомым тела, и я, свободный даже от себя самого, лечу в этом неведомом мне раньше просторе. Я видел (и это не были образы из моей памяти), как подо мной проплывали знакомые пейзажи горных лесов в окрестностях «Оленей» или картины какой-то знакомой и одновременно незнакомой страны, увиденной в лунном свете. Мой полет то ускорялся под напором вихря, то замедлялся, и тогда я медленно раскачивался в убаюкивающих звездных объятиях.

Постепенно вихрь ослабел, и я, околдованный и ошеломленный, уже медленно летел обратно, пока в какой-то миг не услышал снова звонкий шум льющейся воды в чешме, и первоначальная картина лунной ночи, которую я наблюдал с балкона дворца, не встала на свое место в прежних измерениях.

Так что — я откуда-то вернулся, потому что мне казалось, что я куда-то улетал, или я куда-то улетал, потому что у меня было чувство, что я откуда-то вернулся?

Я все еще не мог оторвать очарованного взгляда от лунной картины, а в сердце звучала волшебная песня воды.

Совсем не помню, как я вернулся в постель и заснул, как долго стоял на своем балконе.

Но утром проснулся свежим и бодрым, вскочил с кровати и отправился на пробежку в лес, более свежий, чем вчера утром.

Вроде бы ничего особенного не случилось прошлой ночью, но песня чешмы, лунный свет ночи и на миг открывшееся мне зияющее пространство между ними навеки остались в моей душе, надолго тихо затаившейся после своего возвращения из того волшебного полета.

Однако не все мои переживания были столь же завораживающими и чудесными. Были и другие.