Ольховая аллея. Повесть о Кларе Цеткин

Гуро Ирина Романовна

— Какой эпизод? — не сдержалась Клара. — Рабочий класс России ведет испытанная партия! И она подымает пролетариат на революцию. Социальную революцию! Разве ее размах не ясен даже из официальных сообщений, если уметь читать их?

— Не будем горячиться! — произносит Фохт, закрывая для важности глаза. — Будем думать.

Кларе вдруг становится смешно: чего, в самом деле, могла она ожидать здесь, в «Регенте»?

— Думайте, думайте! — весело бросает она и подымается со стула.

Когда тяжелая дверь захлопывается за ней, словно напрочь отрезая все, что осталось там, в глубине кафе, она ощущает резкость и свежесть ветра, дующего в лицо, и в его порывах — легкий аромат: это запах зимы — снега, хвои, дымков из многочисленных

труб, они прижимаются к самым крышам.

Клара тотчас забывает о компании в «Регенте», ее теплые башмаки скользят уже по узкому тротуару окраины. Домики рабочих теснятся к фабричным корпусам, гордо вздымающим свой флагшток над чугунными воротами.

Клара открывает калитку, знакомой тропинкой, с которой старательно счищен снег, идет к крыльцу. Дверь, обитая войлоком, заперта на замок. Между тем Паулю уже пора бы вернуться с работы, и уж во всяком случае Эмма должна бы ждать его с обедом.

Клара стоит перед дверью. Да, пожалуй, и весь поселок словно вымер. В этот час здесь обычно людно. Кто спешит домой, кто — на перекресток в трактирчик, где всегда есть свежее пиво и где ведутся жаркие дискуссии на темы дня. Не заглянуть ли туда?

Звонкий мальчишеский голос выводит ее из раздумья:

— Фрау Цеткин! Фрау Цеткин!

— Почему ты так кричишь? Ты думаешь, за эти дни, что мы не виделись, я оглохла?

Это внук соседки, Макс. Макс-Всезнаюпервый. Он и на этот раз оправдывает свое прозвище:

— Я боялся, что вы уйдете, а дядя Пауль наказал мне высматривать вас. Вроде я на посту. Но стоило мне на одну минуточку отойти от окна, посмотреть, что там делает в кухне Микки, не подбирается ли к клетке с канарейками… И вот вы здесь. Фрау Цеткин, наши все в зале ферейна, там очень большое собрание. А если вы хотите погреться в доме, вот ключ… Или лучше пойдемте к нам, наш Микки…

Она прерывает его многословие:

— Иди в дом, Макс, зачем ты выскочил раздетый?

Клара быстро идет по знакомой дороге к мрачноватому зданию на пригорке. Массивный этот дом издавна принадлежит союзу швейников. Когда-то один из владельцев фабрики в филантропическом порыва затеял здесь благочестивые чтения с показом посредством «волшебного фонаря» сцен из Священного писания.

Затея не имела успеха. Домом завладел певческий ферейн. А потом большой двухсветный зал пригодился для собраний. Если и он не вмещал желающих, что, впрочем, случалось редко, раздвижная стена давала возможность расширить аудиторию.

Так было и на этот раз. Клара бросила пальто на стол, где уже лежала груда других, — вешалки были переполнены. «Весь поселок здесь… И это связано с событиями в России», — поняла она и сразу окунулась в атмосферу митинга — да, конечно, это был именно митинг. Маленькая толкучка у дверей — тс! тсс! — зашикали кругом. Значит, митинг уже идет.

— Товарищ Клара, сюда! — кто-то тихо позвал ее, что-то шепнул соседу. Люди раздались, она протиснулась в зал и очутилась недалеко от возвышения для хора. Впереди нее стояло еще много людей, и она раньше, чем увидела его самого, услышала голос Пауля Тагера, чуть хрипловатый, с заметным саксонским выговором.

Она осторожно придвинулась, и теперь он уже стал ей виден. Чуть косолапя, стоял он, сжав здоровенные кулаки; один прижав к груди, а другой выбрасывая вперед и жестикулируя им, словно вбивал кувалдой точки после каждой фразы. И это придавало какую-то значительность его словам, неторопливым и веским, разделенным мгновениями раздумий.

Зажатая со всех сторон, она одновременно слушала и следила за настроением зала, за выражением обращенных к оратору лиц.

Как он вырос, Пауль Тагер! Настоящий рабочий вожак. Его не собьешь с пути теорийками о недоросшем до революции русском пролетариате. Классовое чутье подсказывает ему верные оценки. И в теории он тоже подковался за эти годы. Его ум, цепкий, своеобычный, природный юмор, уменье

говорить с людьми заслужили ему авторитет. Вот и сейчас — как слушают его! Он говорит о происшедшем в России так, словно это случилось совсем по соседству. И то проклятое воскресенье, когда царь встретил картечью безоружный народ, — разве это воскресенье не могло быть их кровавым днем, и разве не могла пролиться кровь и на немецкой земле? В простых словах Пауля Тагера, рабочего вожака, звучит всем понятное: рабочие — братья. На каком бы языке они ни говорили, на какой бы земле ни стоял их дом — у них есть еще общий дом, общая семья, общий язык… И когда царь стреляет в русских рабочих, пули пронзают и наше сердце. А когда путиловцы в Петербурге подымаются против гнета монархии и капитала, и мы, немцы, расправляем плечи: вы начали, русские братья? Мы пойдем за вами след в след!..

Вот же произносятся здесь и принимаются всеми прямые честные слова о поддержке русской революции. И не возникает ни у кого сомнений в правильности ее методов. Но оппортунисты уже толкуют о непригодности русских методов в Германии.

Уже тушат боевую энергию рабочих изо всех своих брандспойтов, заряженных ядовитыми сомнениями и клеветой.

Из теневых углов выступают рыцари Большого Компромисса, и нашептывают, и подсказывают: «Не немецкое дело эти всеобщие политические стачки! Баррикады! Уличные бои! Это для русских максималистов, а мы, немцы, люди порядка!»

И Клара легко принимает от Пауля Тагера эстафету митинга, говорит о последних событиях, о развитии революции в России. Самое главное — это то, что поднялся рабочий класс и не за копейку, не за одни экономические свои права борется — а с замахом на самый режим.

Через несколько дней Клара уже была в Берлине! В столице проводились многолюдные митинги протеста против преступлений русского царизма, митинги солидарности с рабочими России.

В Люстгартене с пламенной речью к тысячной аудитории обратился Карл Либкнехт. В Веддинге выступал Август Бебель. Моабит, Нейкельн и Панков слушали гневную речь Клары, обращенную к виновникам Кровавого воскресенья. И там, в Берлине, на массовом митинге работниц Клара сказала слова, которые стали крылатыми и потом возвращались к ней из чужих уст: «Нужда учит ковать железо. Нужда учит бороться с помощью железа! И если реакция пустится в пляс, то пролетариат докажет ей, что, когда он поведет наступление, он сумеет заговорить по-русски!»

Глава 3

Однажды, ранним августовским утром, Клара проснулась в ожидании значительных событий. Их медленно и торжественно нес разгорающийся день.

Еще совсем рано. Клара любит этот час, когда город полон легким прозрачным туманом. Эти пеккарские туманы! Они совсем особые. В них нет густоты и мрачности белесой нелепы, ползущей с заболоченных северных озер. Нет и мутной, подсвеченной желтыми огоньками фонарей мглы, придающей зыбкость и призрачность ненастному дню Парижа.

Неккар набрасывает на город тонкий поблескивающий покров, через который зеленые склоны холмов видятся бархатными, и как будто дымятся покрытые плющом стены домов, своевольно и все же гармонично разбросавшихся в долине.

Клару радует наступающий день. Сегодня социалисты всех стран впервые соберутся в Германии. И Штутгарт будет связываться в людской памяти с важным этапом борьбы. Борьбы единственно справедливой и праведной. Той борьбы, которая составляет смысл ее жизни.

Клара сидит на балконе, тихонько покачиваясь в плетеном кресле-качалке. Это редкая минута какого-то расслабления, в ней — тишина, как и во всем вокруг. И в этой тишине Кларе яснее видится: много перемен на берегах Неккара. И она со своим «Равенством», с его пахнущими типографской краской страницами, которые открывают каждый ее день, причастна к этим переменам. Переменам, в большой мере рожденным активностью женщин…