Олива Денаро
Шрифт:
— Какой-то час, и мы на месте, — невозмутимо заявляет отец, будто мы с ним на прогулку в Пасхальный понедельник собрались.
Воздух после ночного дождя пронизан лучами восходящего солнца. Отец, щурясь от яркого света, отражённого спокойной гладью моря, глядит на расстилающийся за окном пейзаж. Море отцу не нравится, ему по душе земля. В море учителей нет, то и дело повторяет он с сожалением.
Через некоторое время автобус останавливается.
— Уже приехали? — спрашиваю я, не в силах унять колотящееся сердце.
Но водитель выкрикивает совсем другое название.
— Ещё немного, — утешает меня отец.
Автобус мчится дальше, следуя извилистой линии берега,
— Я-то, понимаешь, хотел поутру пойти улиток набрать, — рассказывает между тем отец. — Первый дождь после такой засухи, они сотнями лезть должны. Рабочие штаны надел, резиновые сапоги, куртку, в которой в огороде работаю, а шляпы не нашёл.
Он умолкает, словно на этом история окончена, но я не понимаю, какой в ней смысл. Ведь из любой сказки, даже про говорящих животных, должен следовать какой-то урок. И точно: отец продолжает.
— Ищу — нету. А я страсть как не люблю из дома без шляпы выходить.
Я оглядываюсь на него и только теперь замечаю, что голова не покрыта, а в светлых волосах проглядывают белёсые пряди, которых раньше не было.
— И знаешь, почему я её не нашёл? — спрашивает он, почёсывая затылок.
Я мотаю головой.
— Да потому что она так и осталась в воде гнить. Вместе с помидорами, зеленью и всем прочим, что у меня в огороде росло, — отец ненадолго замолкает, прежде чем продолжить. При этом выражение его лица нисколько не меняется, словно он рассказывает, что ел на завтрак. — Ну, я и пошёл без шляпы. Но мне стало досадно. И вот ведь странная штука, чем дальше я уходил, тем сильнее досадовал, только поводы были разные: то волдырь на левой ноге, то колченогий стул в кухне, то разболтавшееся колесо у тачки, то вот свадьба твоя отложенная. Ну, я и решил всё исправить — от чистого сердца же. Обработал ногу, починил стул, поправил колесо и пошёл одеваться.
Автобус тормозит, но водитель снова объявляет другую остановку.
— Если что где не работает, — продолжает отец, едва мы трогаемся, — значит, надо постараться это исправить.
Я в жизни не слышала, чтобы он столько говорил. Похоже, вечное молчание тоже стало ему досаждать. Или, может, язык у него развязывается только в автобусе, когда слова от тряски сами сыплются с языка.
— Знаешь, человека, который хозяйство моё погубил, мне даже поблагодарить стоит. Не будь я так раздосадован, не сказал бы себе: Сальво, этот брак либо будет заключён прямо сейчас, либо не будет вовсе, и тогда твоя дочь попадёт в переделку, — тут он отрывается от мелькающих за стеклом пейзажей и переводит взгляд на меня. — Ты ведь ещё хочешь за Франко?
Я молча разглядываю свои руки в поисках ответа.
Потом автобус останавливается, и водитель выкрикивает название столичной автостанции.
36.
Клумбы перед входом в церковь просто усыпаны ромашками. Я слышу окрик матери, успевшей уйти чуть вперёд, но всё же успеваю сорвать цветок и принимаюсь гадать: любит, не любит, любит, не любит, любит, больше не любит. Наконец отрываю последний: соврал, он всё ещё меня любит!
Франко, как и обещал его серолицый дядя, жил напротив оперного театра. Отец взял меня под руку, и мы вошли в вестибюль. Так вот, значит, что должно было стать мне домом, думала я, поднимаясь по лестнице. Дверь нам открыла девушка, моя ровесница: бледная, хрупкая, светловолосая, она вполне могла сойти за дочь моего отца. У меня от зависти даже ком подкатил к горлу.
«Синьоры сегодня не принимают, — поспешила сообщить она. — Зайдите на следующей неделе».
«Спасибо, но, пожалуй, нет», — ответил
— Итак, чего ты хочешь? — спрашивает мать. — Обычно заказывают флёрдоранж, но ты можешь на свой вкус выбрать.
Я изучаю прилавок, не в силах определиться: не привыкла знать, чего хочу.
— У нас есть розы, пионы, каллы, жасмин… — подсказывает цветочник.
— Только не жасмин, Бьяджо, — говорю я, сразу вспомнив сладковатый запах заложенной за ухо веточки, белые брюки, перепачканные апельсиновой мякотью, свист с улицы, глаза, следившие за мной, руки, прижимавшие на празднике, и голос в кондитерской, заставивший меня вздрогнуть. — Мне бы хотелось ромашки.
— Ромашки? Да ведь это полевые цветы, разве ж они для свадьбы? Что скажете, Бьяджо?
Кажется, мы с отцом ждали за дверью целую вечность.
«Мне стыдно, па», — заскулила я наконец.
«Мне тоже поначалу было стыдно. Из-за шляпы, — пожал плечами отец, приглаживая волосы. — А потом я сказал себе: Сальво, не по своей воле входишь ты в дом этих синьоров с непокрытой головой. Так чего же тебе стыдиться? Стыдно должно быть тому, кто испортил твою шляпу. И этим вот синьорам, которые боятся, как бы их вещички тоже кто-нибудь не испортил».
Последние слова он произнёс, нарочито медленно и громко, чтобы их услышали, как раз в тот момент, когда горничная-блондинка объявила: «Можете войти».
Пройдя через прихожую, мы оказались в большой зале, где нас уже встречала весьма элегантная дама, за которой скрывался мужчина, низенький и лысый.
— Флёрдоранж подойдёт, — уверенно заявляет мать цветочнику. — А ромашками украсим причёску. Ты счастлива, Оли?
Счастлива ли я? Сегодня мне шестнадцать, и на следующей неделе я выхожу замуж. Через год Лилиана станет учительницей, а городская газета уже купила несколько её фотографий. Я не сомневаюсь, что счастлива. Похоже, это вообще единственный способ быть счастливой.
— На сегодня тоже нужны цветы. У неё же день рождения, — мать двумя пальцами приподнимает мой подбородок, словно демонстрируя нечто ценное. Похоже, ценность женщины зависит от мужчины, который просит её руки.
— Что до цветка на день рождения синьорины, пусть это будет мой подарок… Если, конечно, позволите, — и Бьяджо, протянув мне алую розу на длинном стебле, разводит руками: — У нас без обману.
«Приятно видеть, что синьора снова в добром здравии», — проговорил отец обычным невозмутимым голосом. И в этих словах не было ни гнева, ни иронии.
«Милостью Господа нашего», — молитвенно сложив руки, скривилась мать Франко, отчего заметнее стали морщинки возле глаз.
«Что ж, я этому только рад, — продолжал отец. — Смею надеяться найти Вас столь же крепкой и в день свадьбы, о котором было условлено».
Синьора поджала губы, словно не желая выпускать наружу слова, теснившиеся на языке.
«Здоровье моё, — пробормотала она наконец, — подорвано тревогами и печалями, что меня терзают, и особую боль мне причиняет зародившаяся в последнее время дружба между нашими детьми. Для меня очевидно, что ввиду разницы в происхождении взаимопонимание между двумя семьями затруднено. И если вы уже пообещали свою дочь другим, несправедливо, что расплачиваться за это должны мы. Я не имею обыкновения выпроваживать посетителей, и всё же должна со всей любезностью попросить вас покинуть мой дом», — тут она на миг возвела глаза к небу, после чего смерила отца недовольным взглядом, словно подчёркивая его ничтожность. Лысый муж помалкивал — вероятно, по привычке.