Олива Денаро
Шрифт:
В детстве единственным праздником, на который мы с братом получали подарки, был канун дня поминовения усопших. «Идите уже спать, — ворчала мать, опустив ставни и погасив в доме свет, — коли застанут вас покойники спящими, принесут новые башмаки и пупателли [18] , а не то утащат за ноги прямо в могилу, даже духу вашего не останется».
В углу кровати, на домотканом покрывале аккуратно сложено бельё: пара полотенец, белая ночная рубашка. Будто я в
18
Сухарики с миндалём, напоминающие тосканские кантуччини.
Это покойники живым подарки несут, все покойники, сколько их есть в семье, говорила мать. Являются посреди ночи, пробираясь сквозь замочные скважины, сквозь щели, и оставляют тебе гостинцы. Я лежала под одеялом не дыша, чтобы услышать, когда придут покойники. А если Козимино приходило в голову поболтать, шикала: «Молчание и послушание! Не то тебя покойники утащат!» Он в ужасе замолкал, а я, зарывшись лицом в подушку, принималась повторять таблицу умножения, которой нас учила синьорина Розария. Начиная с семёрки, самой сложной.
Кончиком пальца касаюсь вышивки на рубашке и тотчас отдёргиваю руку. Всё в этой комнате — не для меня: и приданое это не моё, и невеста здесь — не я. Бросаюсь к двери, отчаянно дёргаю ручку, будто надеюсь выломать замок. Потом возвращаюсь к кровати, хватаю покрывало за край, сдёргиваю на пол, за ним летят простыни, подушки, полотенца, ночная рубашка… Сгребаю всё это в кучу, запихиваю под кровать.
Покойники время от времени возвращаются с гостинцами, это каждый ребёнок знает. Так чего их бояться? Я ложусь на холодный каменный пол, закутавшись в материну шаль, и задерживаю дыхание.
Молчание и послушание. Если покойники застанут тебя неспящей, утащат за ноги прямо в могилу. Но я покойников не боюсь. Я боюсь живых.
39.
В соседней комнате включают радио: значит, старуха вернулась. Вскоре слышится звук отодвигаемого засова, и она возникает в дверях, так и не переодевшись с тех пор, как меня похитила. «Не красней же, когда я на тебя смотрю, — доносятся слова песни, — уйми дрожь сердца, что томится по мне…» Старуха, вздохнув, с недовольным видом оглядывает перевёрнутую вверх дном комнату.
— Вы, молодёжь, сами неприятностей на свою голову ищете, а потом все кругом виноваты, — ворчит она, кивая на растерзанную постель. Потом склоняется надо мной, хватает за плечи, пытается поднять. Руки у неё сильные, как у мужчины, и я, чтобы вырваться из её хватки, сжимаюсь в комочек. — Вставай, вставай, красотка, — хмыкает она уже более добродушно, — неужто хочешь, чтобы он тебя в таком виде нашёл?
— Кто нашёл? — взвизгиваю я, прикрываясь руками. — Я Вас не знаю! Чего Вам от меня надо?
Она убирает руки, садится на край незастеленной кровати. на мгновение прикрывает глаза, качая головой в так льющейся мелодии.
— «И
Она с хохотом сползает на пол. Я натягиваю на голову шаль, но она подсаживается ближе и силой заставляет меня открыть лицо.
— Что не ясно-то, красотка? Зачем ты здесь, спрашиваешь? Так ведь затем, что он тебе в любви признаться хочет! Как с королевой обращаться велел… нет, погоди-ка… как с розой, вот! Так и сказал. Счастливица ты.
Ну да, счастливица. В точности как сестра. Недаром её Фортунатой назвали.
— Кто любит, не станет тобой помыкать, запугивать не станет, силой брать, — всхлипываю я, а по щекам текут слёзы, как у ребёнка, который, проснувшись, не обнаружил в корзинке для подарков даже завалящего цуката.
Старуха снова подсаживается ко мне. Глаза у неё тёмно-синие, дыхание пахнет табаком. Наверное, когда-то она была красива. «Не красней же, когда я на тебя смотрю», — подвывает радио.
— Я тебе так скажу: слезами дела не поправишь, только все глаза выплачешь, — говорит она, протягивая мне платок. — И вот ещё что… — тут её тон вдруг становится угрожающим. — Мой тебе совет: скажи ему, мол, я к тебе добра была.
Вместо ответа я, сбросив шаль, принимаюсь барабанить кулаками по полу:
— Домой хочу! Меня мать с отцом заждались, и свадьба через неделю, жених приедет… — голос срывается от слёз, а перед глазами встают сшитое матерью белое платье, Лилианины коралловые бусы, флёрдоранж и ромашки, присланные цветочником.
— Да какая там свадьба? Какой жених? — едва слышно бормочет старуха, пока, встав на четвереньки, достаёт из-под кровати бельё и покрывала. — Выйдешь отсюда — только одному мужчине станешь принадлежать. Кто ещё тебя возьмёт, порченную?
Женщина — это кувшин. Так мать говорит.
— Но тебе грех жаловаться. Парень — красавчик, при деньгах, любую мог бы иметь… — старуха, взмахнув простынёй, наклоняется подоткнуть края под матрас: сперва с одной стороны, потом, обойдя кровать, с другой. — Давай-ка, красотка, прихорашивайся, — а на меня и не глядит, будто сама с собой разговаривает. — Ты-то чьих будешь? Чем отец твой богат?
— Нету ничего у отца, — всхлипываю. — Всё отняли.
— Смотри, какая любовь… Выходит, не приданого твоего — тебя саму он заполучить желает. Да другие девчонки, небось, любые бумаги готовы подписать, лишь бы сейчас на твоём месте очутиться.