Олива Денаро
Шрифт:
— Как ты только так ходишь? Поостереглась бы!
— А чего мне бояться? — снова улыбается она.
— Я вон с ног до головы застёгнутая шла, ещё и в мамину шаль куталась, и всё равно случилось то, что случилось. А ты будто сама неприятностей ищешь!
Лилиана, задумчиво оглядев платье, принимается ковырять ногтем розовый цветочек на подоле, словно это пятно, которое нужно немедленно оттереть.
— Так значит, если меня кто на улице обидит, я сама и виновата?
Я будто слышу в её словах голос отца, те вопросы, которые он так хочет, но боится мне задать,
— Если просто обидят, считай, повезло. От моей-то жизни и всего, что в ней было, одни клочки остались. А я ведь ничего дурного не сделала…
— Выходит, это со мной должно было случиться, а не с тобой? Я, по-твоему, что дурное сделала? — бросив ковырять цветок на платье, Лилиана удивлённо рассматривает ноготь, словно ожидала, что тот спрячется под кожу.
— Вы с отцом мастера вкладывать в уста других людей слова, о которых те даже не задумываются, — мне не хочется доставлять ей удовольствие видеть мои слёзы, и я сдерживаюсь, пока щеки не краснеют настолько, что кажется, будто снова вернулся жар, а после могу выдавить только: — Я этого точно не заслужила…
— Нет, Олива, ты не права…
Всхлип, самым наглым образом вырвавшийся у меня из груди, переходит в протяжный стон.
— Ты не права, — повторяет она, утирая мне лицо носовым платком, который мать оставила на тумбочке. — Никто этого не заслуживает: ни порядочные, ни бесстыдницы, ни богобоязненные, ни коммунистки. Вина на тех, кто совершает зло, а не на тех, кто от него страдает.
— Тебе не понять! — сквозь слёзы бормочу я. — Мужчины — самцы, им чувства не ведомы! Синьорина Розария ошибалась: они вовсе не такие, как мы! Для них любовь — всего лишь болезненное содрогание плоти, которое ищет способа вырваться наружу. И женщина должна этому сопротивляться, не то станет сообщницей!
— А ты сама-то минуту назад мне что говорила? Платье, мол, короткое, вырез велик… — Лилиана снова оглядывает себя, словно хочет проверить, так ли это, и качает головой. — Видишь? Мы сами начинаем: слишком коротко, слишком длинно, слишком узко, слишком возбуждающе… Повторяем те же слова, что и мужчины, хотя могли бы попытаться что-нибудь изменить! То, что с тобой случилось, с любовью не имеет ничего общего; любовь не навязывают, ею отвечают на…
Но я, не дав закончить фразы, бросаю ей в лицо очередной упрёк:
— Ты вот и в школу ходишь, и учительницей в следующем году станешь, кучу самых разных вещей знаешь… А в этом, к твоему же счастью, ничегошеньки не понимаешь!
Из-за всего, что я наговорила про платье и волосы, мне стыдно даже взглянуть ей в лицо: приходится отвернуться к стене. Лилиана гладит меня по руке.
— А ты молодец, что пошла в участок, — немного помолчав, заявляет она. — Своей болью другим помогаешь: сколько вокруг несчастных браков, сколько домашнего насилия, сколько несчастий! — таким же тоном синьорина Розария хвалила меня, когда я первой заканчивала синтаксический разбор.
— Вот и нет! Нога разболелась, я потому и посидела немного, — хмыкаю я, указывая на туфлю с отломанным
— Это ему хуже, он ведь в тюрьму сядет! — возражает она, вскидывая вверх руку, за которую так крепко меня держит, будто я соревнования выиграла.
— В какую ещё тюрьму? У кого деньги, тот невинен как младенец. Знаешь, какие у его отца связи? — я, с трудом высвободившись из её хватки, прикрываю рукой глаза. — И старшина прав: мне тогда лестно было, я себя первой красавицей на всём белом свете чувствовала. Тщеславие — порождение…
— Значит, он на тебя смотрел, и ты чувствовала себя красавицей? А сейчас?
— Мерзко.
— И почему же?
— Всё, хватит, — я зажимаю уши. — Хватит! Не хотела я того, что он сделал!
— Так в том-то и дело, Олива: ты этого не хотела! Одно дело — глядеть, и совсем другое — брать кого-то силой. Ты ведь девушка, а не курица в загоне! Помнишь тот вечер, когда я принесла фотографии? Ты ещё кур прочь гнала, кричала им: «Кыш, кыш», — а они только молча пятились, чтобы в клетку вернуться! Хочешь их примеру последовать?
— Нет больше тех фотографий, и девчонки той нет, поймёшь ты наконец? — кричу я ей в лицо, вспомнив свой разорённый тайник. — Может, я и курица, но ты… ты ослицу переупрямишь!
— Кто, я? Я? — Лилиана, надувшись, скрещивает на груди руки, потом, упершись в подлокотники, встаёт с кресла. Если она выйдет из комнаты, я останусь совсем одна.
— И-а! — реву я, скорчив рожу. Лилиана растерянно замирает. — Иа-иа! — повторяю я, встав посреди кровати на четвереньки. Она в замешательстве снова опускается в кресло. — Иа-иа-иа! — взревев ещё раз, я ковыляю к ней, по-ослиному мотая головой, и вижу в её взгляде неуверенность. Потом она резко отшатывается, будто я могу укусить. Тогда — иа-иа-иа-иа! — я вскакиваю с кровати и, натянув простыню на голову, принимаюсь скакать по комнате.
Лилиана, ухмыльнувшись, тоже вскакивает на ноги, хватает другую простыню, стаскивает с матраса и накидывает себе на плечи.
— Если я ослица, то ты трусливая овца: бе-е-е-е-е-е-е!
— А ты… А ты только и умеешь, что как лягушка квакать: ква-ква, ква-ква, ква-ква!
— Мууууу, — хохоча, гонится за мной Лилиана.
— Кулдык-кулдык, — отвечаю я, нахлобучив ей на голову подушку.
Мы носимся друг за другом по комнате, перебирая голоса всех зверей мира. Потом Лилиана вдруг вскидывает вверх кулак и провозглашает: