Олива Денаро
Шрифт:
56.
Дверь нам открывает Лилиана.
— Проходите, она уже здесь, — моя подруга встречает нас так радушно, будто на чашечку кофе пригласила. Отец, сняв шляпу, переступает порог, я вхожу следом. В гостиной за столом сидит Кало, рядом с ним женщина с короткими тёмно-каштановыми волосами. Стоит мне появиться в комнате, она встаёт навстречу, и я обнаруживаю, что на ней брюки, как у мужчин.
— Ну, вот наконец и ты, — незнакомка раскидывает руки, словно сто лет меня не видела и ужасно соскучилась, обнимает за плечи, притягивает к себе. Почувствовав, как холодеют ноги, я задерживаю дыхание: с некоторых
Ну и что я говорила синьорине Розарии? Женщины в единственном числе просто не существует, они так или иначе всегда должны держаться вместе!
— Вы адвокат? — спрашиваю я испуганно.
— Я? Нет, — Маддалена снова улыбается и косится на Кало: должно быть, считала меня умнее. — Я боец.
Я смущаюсь:
— И что это значит? Вы в армии служите?
— Боец — это тот, кто активно участвует в улучшении жизни каждого человека, — объясняет она мне, как ребёнку. — А впереди у нас ещё много битв, — и, обернувшись к моему отцу, который задумчиво водит пальцем по столешнице, добавляет: — За закон о разводе, об абортах, против насилия над женщинами…
При словах «развод» и «аборт» отец, нахмурившись, скрещивает руки на груди.
— Насколько я понимаю, мы должны были поговорить с адвокатом, — вставляю я.
— Сабелла вот-вот подъедет, — заверяет нас Маддалена. Отец, нервно мотнув головой, принимается постукивать по столу костяшками пальцев. — Мне просто хотелось иметь в запасе несколько минут, чтобы познакомиться и перекинуться с тобой, Олива, парой слов, как женщина с женщиной.
Что она хочет знать? О чём нам вообще говорить? Я вдруг чувствую невероятную усталость: устали ноги, спина, плечи, даже мысли. Под тяжестью услышанного с тех пор, как всё случилось, плоть словно скручивается, облепив скелет. Похоже, каждый встречный знает больше моего, и у каждого в кармане готов ответ: нет чтобы хоть раз спросить, каково мне после всего этого! Я хватаюсь за спинку отцовского стула, но он уже снова водит пальцем по столешнице.
— Ступайте наверх, — предлагает Лилиана. — там вас никто не побеспокоит.
Мы с Маддаленой поднимаемся следом за ней в комнату. Книг на столе стало ещё больше, как, впрочем, и фотографий. На полке лежит открытая папка-скоросшиватель с Лилианиными снимками.
— Кало говорил, его дочь тоже прекрасный фотограф, — нарушает молчание Маддалена, оглядываясь по сторонам. Я не отвечаю. — А ты чем занимаешься? В школу ходишь?
— Отучилась два года в училище, потом бросила.
Она начинает перелистывать страницы, и я одного за другим узнаю земляков.
— Не нравилось учиться?
Вот Нардина у галантерейной лавки дона Чиччо, дородная Шибетта, выходящая из церкви под вуалью цвета слоновой кости, которую вышила моя мать, Неллина у дверей ризницы… Какой смысл разглядывать эти кривляющиеся с глянцевой бумаги лица, если на них и без того натыкаешься всякий раз, как выходишь из дома? Предложи мне кто никогда больше с ними не встречаться, я бы ещё и приплатила.
— Нет, нравилось.
— Снова пойти учиться не хочешь?
— Да поздно уже, теперь это всё в прошлом, — бормочу я и сразу вспоминаю, как учила с синьорой Терлицци латинские времена, когда ещё верила, что rosa, rosae, rosae — это волшебная формула, способная отвести беду.
— Сдать экзамены экстерном и после работать учительницей не думала?
— Отцу это уже приступа стоило. Клочок земли, что у нас был, полдюжины кур — всё потравили. А с вышивкой я справляюсь, мать хвалит, говорит, я молодчина.
— Слушай, Олива, я вот почему с тобой с глазу на глаз поговорить хотела, — вздыхает наконец она. — Адвокат станет спрашивать и о том, чего тебе, возможно, вспоминать не хочется, но ты должна знать: он это делает только потому, что хочет помочь. Чем больше ты ему объяснишь, тем будет лучше.
— И что тогда ждёт… ну, этого? — спрашиваю я, не сводя глаз с Лилианиных фотографий.
— Ему предъявят обвинения в похищении и сексуальном насилии.
— Старшина сказал, что мне никто не поверит и что судья ничего делать не станет.
— Что ж, возможно и такое, — отвечает она. — Сабелла, конечно, хорош, но результата я обещать не могу. Если решишь продолжать, то только ради себя самой, ради того, чтобы людям правду сказать.
У меня сводит живот: я пока не знаю, будет ли мне это по душе. Правда ведь и в том, что моё сердце всякий раз начинало биться сильнее, если я видела, как он стоит на той стороне улицы, ожидая, пока я пройду мимо. И в том, что я расстраивалась, когда та сторона улицы оказывалась пуста и никто не провожал меня взглядом до самой грунтовки, ведущей к дому.
Маддалена продолжает перелистывать страницы, и на одной из них вдруг возникает материно лицо в обрамлении шали, которую она отдала мне в день похищения.
— Мне нравилось ходить в школу, ведь тогда я знала ответы на любой вопрос, а теперь уже ничего не знаю. Соседи ждут, что я пойду к алтарю, и ей, — я указываю на фотографию, — наверное, это бы тоже понравилось. Брат, похоже, хочет, чтобы я вышла замуж за Саро, нашего с ним друга детства, но тот женился бы на мне только из жалости, а я не хочу принести ему несчастье. Не говоря уже о том, что тем самым подвергну опасности всю его семью, и им в конечном итоге придётся расплачиваться за мой грех. И потом, есть ещё отец: если я отступлюсь, он будет разочарован. Слишком много унижений принесла ему эта история, слишком много пересудов, косых взглядов: вон, и сердце не выдержало…
Колени дрожат, мне так стыдно, что я даже в глаза ей взглянуть не могу.
— Я стольких людей растревожила из-за глупой ошибки, в которой сама виновата не меньше, чем тот человек. Но правда в том, что я трусиха. Какой из меня пример?
Маддалена берёт мою руку и кладёт на материну фотографию.
— Смелость подобна растению, — говорит она, — ей нужна забота, хорошая почва, вода, солнечный свет… Представь, что двое стали свидетелями преступления и узнали убийцу: вот только он принадлежит к весьма влиятельной семье. Что они сделают? Заявят на него или промолчат? Если знают, что им отомстят, то, конечно, молча пойдут домой. Героями в одиночку не становятся. И мы с адвокатом Сабеллой сюда приехали вовсе не для того, чтобы уговорить тебя что-то сделать, а для того, чтобы ты знала: если захочешь — сможешь.