Оловянное царство
Шрифт:
Михал через плечо кивнул на человека в нижней рубахе. Опять на его лице промелькнуло беспокойство, а потом с угрюмой решимостью дознаться правды дядька Михал выбрался из-за стола. Напряженно сощурившись и оскалившись, он присмотрелся к лежащему на полу и наклонился над ним:
– Евстратушка, соколик! Гойда!
Чтобы заработать на хлеб, Евстрат Гойда стал поденщиком. Дольше всего ему удалось проработать на одном месте, когда его взяли чистить ров на засечной черте. Ремонт старых укреплений и строительство новых велось во всех городах вокруг Москвы, и строительные приказы собирали для этого дела множество охочих людей. Бывший скоморох, который вырос в бродячей ватаге, Гойда не знал никакого оседлого ремесла.
Нам в наши дни известно, что скоморохи не переодевались перед представлением, как нынешние артисты, а так прямо и ходили в короткополых ярких костюмах. Они были точно чужеземцы, одетые по своему обычаю. Сменяв вишневый зипун и синюю епанчу на простой овчинный кожушок, Евстрат Гойда, казалось, очутился в чужом краю, как в том сказочном Оловянном царстве, где не было ни домр, ни гуслей, ни гудков, ни сопелей, ни волынок, ни цимбал, ни свирелей, ни лир, ни балалаек, ни бубнов, и не было борцов, жонглеров, игрецов, плясунов, медвежьих поводчиков. Языка и нравов этого царства Евстрат не знал. Он не понимал мастеровых, когда они по-своему называли ему то или другое, и потому не всегда мог исполнить, что ему было сказано. Мужики на работах смеялись над его непонятливостью или бранились. Гойда слушал их со смятением и недоумением глухого, даже кротко сносил колотушки - благо, никто не мог сбить его с ног. Мастеровые не боялись Гойду за силу. Так не боятся и ломового коня.
В одной песне про скоморохов поется, что они "по миру ходоки, всякому страданию знатоки". Но Евстрат в своем бродячем прошлом ни от чего так не страдал, как ныне от однообразной, отупляюще скучной работ во рву. Гойда затосковал. Не тяжкий труд был ему немил, - случалось, он с рассвета до заката подбрасывал молоты в ярмарочные дни, и рубаху на нем можно было выкручивать. Но какая гнетущая тоска, какая глухая русская скука рождалась в душе поденщика Оловянного царства!
Во рву всегда стояла вода из-за близости двух рек -Москвы и Коломенки. Посадская голытьба и охочие люди, пришедшие на заработки в Коломну, весь световой день вычерпывали со дна вязкий, тяжелый ил. В праздники начальство ставило им иной раз меру водки. Это была единственная радость работников. И безрадостность труда истомила бывшего скомороха. Вечерами Гойда ходил на реку: спускался по отлогому склону на берег и подолгу просиживал там, на траве у воды. Евстрат не берег сил на завтра: он был крепок на ногах. Хмурясь, подолгу не отводя взгляда, он смотрел вдаль, во тьму другого берега. Бывало, закрыв лицо руками, задумывался о своей тоске.
Вещий сон о вспыхнувшей у него в руках домре, а потом и настоящее сожжение музыкальных инструментов на Москве-реке так подействовало на Евстрата, что он жил с тех пор под гнетом ожидания вечной муки. Евстрат Гойда поверил, что его, игреца и потешника, бог непременно отдаст чертям, чтобы бренчал им на горящей домре. Он с детства привык к своему позорному и веселому ремеслу. Мысль об адской муке в расплату не так-то легко пробивалась до его сознания. Но в памятный день на Москве-реке Гойда почуял запах пекла в дыму сожженных домр, гуслей и гудков. В тот миг ад открылся ему со всей очевидностью, со всей неизбежностью для скомороха.
Евстрат твердо решил принести покаяние. Надо было идти в церковь, но Гойда стыдился своей грязной одежды. Скоморохом он одевался нарядней и чище. Нынче же ходил в том, в чем и работал во рву. Гойда выбрал деревянную церковку победнее, и в одно воскресенье собрался туда к обедне.
Парень давным-давно не ходил в церковь, не знал, как там ступить, но смотрел за другими прихожанами и повторял за ними. Когда все выстроились в очередь к маленькому попику, стоящему возле аналойчика, Гойда напряженно приглядывался, прислушивался, как они исповедуются, как священник говорит им: "Разрешаю
– Сказывай грехи.
Евстрат позабыл, что хотел сказать, только вздохнул, еще ниже наклоняясь под епитрахилью. Он все боялся разогнуться слишком сильно и нечаянно сбросить ее с себя. Попик из бедной церковки привык к тому, что его темные прихожане не всегда умеют высказать свои мысли. Он торопливо подсказал, начиная с самых простых заповедей:
– Украл ли что?
– Нет, батько, - глухо проронил Евстрат.
– Лгал? Блудил ли с женами? Постишься? Отца и мать чтишь ли? Божился, сказывай!
– скороговоркой продолжал поп.
Гойда потерялся от стольких вопросов, сбивчиво проговорил:
– Нет, батько, не... с женами. Божился сгоряча - было... Нет, батька, я на домре игрец, домрачей, скоморох был по ремеслу.
Гойда почувствовал, что опять начинает выпрямляться, и скорей нагнул голову. Но попик сам рывком сбросил с него епитрахиль. Скоморохи были отлучены от церкви, однако Гойда об этом еще не слыхал, как не слыхал вовсе о содержании многих других указов, написанных грамотными людьми.
– Волхвы, скомрахи, б...дины дети! Сие творяще да будут во аде огненном!
– запальчиво крикнул поп.
Он назвал Евстрата сыном женщины из кромешного мира и еще другими словами, которые говорили о его безродности, о поруганности его рода и поруганности его самого. Эти слова, как будут думать далекие потомки, должны были указывать на принадлежность Евстрата Гойды к изнаночному миру, миру горя и срама.
– И скомрахи, и слушающие их, и их дело - все вкупе будет проклято!
Гойда не ожидал этого от тщедушного попика: тот схватил егоза грудки. Парень быстро поднялся, чувствуя, что попик тащит его вверх. Поп выпроводил его из своей бревенчатой церковки, как говорили тогда, в толчки. Ожидавшие своей очереди прихожане смеялись и свистали, глядя на эту в будущем типичную для цирка пару: маленького и большого. Но и их постиг гнев вспыльчивого попика: воротившись из притвора, он отругал их за бесстыдное ржанье и чуть-чуть было не отказал в причастии.
Во рву Гойда подхватил лихорадку. Сперва приступы - озноб, потом жар - случались через три-четыре дня, потом было прошли совсем, а через месяц возобновились с более короткими перерывами. О спасении души Гойда больше не думал. Он не любил бога, а только его боялся и хотел избежать пекла. Не веря в то, что бог добр, и в то, что это точно бог, Гойда перестал верить и в спасение. На своем веку ему случалось видеть казни и наказания батогами и кнутом. Он не мог смотреть прямо, отводил глаза. Эта собственная человеческая слабость всего упрямее разуверяла его в милосердии неба, сотворившего ад. Обвыкшись с этой мыслью, парень устал страшиться смерти, и его жизнь исполнилась до краев глухой скукой, щемящей тоской.
Когда закончились ремонтные работы во рву, Гойда вернулся в Москву. Помыкавшись немножко там и сям, он нанялся мести по ночам торговые ряды и дотянул до зимы. Его лихорадка усилилась или усугубилась какой-то новой болезнью. Гойда что было силы держался на ногах, покуда под Рождество не упал без памяти на пороге кабака, а там уж не чуял, как его снесли внутрь и как обобрали, оставив на полу в срамном виде: так часто обирали в кабаках мертвецки пьяного.
Дядька Михал договорился с кабатчиком, чтобы положить Гойду в жилой избе (она сенями соединялась с кабацкой). Гойду перенесли в запечек. Медвежий поводчик всегда и лекарь. В своих скоморошьих странствиях Михал, случалось, вылечивал скот и людей. Он сам взялся отворить Гойде кровь. Заснувший за столом, но поднятый на ноги дед Шумила держал руку Гойды над миской, куда, дымясь в плохо натопленной избе, бежала темная струйка. Дед Шумила смотрел на нее, испуганно и недоуменно разинув рот.