Олух Царя Небесного
Шрифт:
— Может, он бы не пил, если б кто-нибудь это напечатал? Но кто?
— Поди в НКВД! — разозлилась мать. — Они печатают листовки и плакаты.
— Андя! Что ты несешь?!
— Посмотри на себя! Кожа да кости. Подохнешь как собака.
— Он хочет, чтобы я закончила вместо него. Сам писать не может.
— Брось его!
— У него любовницы.
— Какие?
— Черт-те какие.
Мать и Михал
Мать вернулась с работы и бросила на стол свернутую в трубку газету. Газета подкатилась к кастрюле с картофельным супом, которую Андя Кац поставила
— Утром я замерзла, — сказала мать.
— Я тоже, когда шел в школу.
— Ты? — удивилась она. — Тебе же никогда не бывает холодно.
Она сказала, что утро было отвратительное. Ветер швырял в лицо сухие листья. Вдобавок завыли заводские сирены. Они ревели с вышек нефтезавода и компрессорной станции, с крыш электростанции и газового завода, а также с огромных водонапорных кранов, склонившихся над паровозным депо. Зажав в кулаке скомканные рубли, вырученные за булочки, мать побежала в УКРГАЗ. Ей вспомнились нефтеперерабатывающие заводы, где работали папа и Бронек: «Карпаты», «Малополыпа», «Галиция» и «Польмин». Такие красивые названия! Что тут плохого, почему их заменили этими идиотскими русскими сокращениями?
По дороге она увидела идущего ей навстречу невысокого мужчину в черной куртке. Из воротника куртки торчала шея в белом хомуте рубашки. Волосы у него были русые, глаза голубые и прозрачные. Ей показалось, что она его знает, но откуда — не могла вспомнить. Она замедлила шаг и, переложив деньги в другую руку, вытерла ладонь о тряпицу, которой прикрывала булочки в сумке. Мужчина остановился перед ней.
— Узнаёшь меня? — спросил он.
Это был голос мальчика из гимназии.
— Михал! Откуда ты взялся?
— Из России. Приехал за женой и ребенком. Но их нет в живых.
— Бронек тоже погиб.
— Знаю.
На следующий день я увидел их в окно: они входили во двор. Мужчина был не похож на еврея. Перед дверью они попрощались, и мать вошла в кухню.
— Кто это? — спросил я.
— Михал.
— Еврей?
— Да.
— Еврея не могут так звать.
— Могут, могут, — рассмеялась мать.
Вскоре Михал пришел к нам в гости. Принес чай в стеклянной банке и картонную коробочку с белым кусковым сахаром. Мать поставила подарки на стол, который перед тем долго скребла, избавляясь от следов муки. Достала из буфета кружки и стакан с ложечкой. Когда вода закипела, взяла тряпкой кастрюльку и налила кипяток в банку.
— Как бы не лопнула! — волновалась она.
— Кипяток! — потер руки Михал.
Листочки чая развернулись и всплыли наверх. Хоть они и плавали в кипятке, но казались живыми. Когда бабушка Миня пила несладкий чай из стакана в серебряном подстаканнике, пахло так же. Отец качался в кресле-качалке с плетеной ивовой спинкой. Из сахарницы, рядом с которой лежали бабушкины очки, брал белые кубики и сосал через них заварку.
Мать, Андя Кац и я теснились на лавке — такой низкой, что край стола был на уровне моих глаз. Мать возвышалась ненамного. Только Андя Кац выглядела нормально. Михал, сидя на стуле от швейной машинки, налил в стакан немного заварки из банки, добавил кипятку и бросил два кусочка сахару. Тщательно все перемешал и отдал ложку матери.
Он рассказывал про Сибирь. В пути был не один месяц. Ехал в поезде
Вскоре приехали грузовики, и на замерзшую землю сбросили нефтезавод, который по частям приплыл из Америки. Котлы с торчащими высоко вверх трубами сразу запорошило снегом. Из снежных далей притащились колонны пленных немцев, голодных, закутанных в лохмотья. Они приползали, как муравьи, и собирались в огромные муравейники. Работали, пока могли. Потом их бросали в ямы, которые не засыпали, пока они не заполнялись доверху. Через несколько месяцев завод был пущен в ход, и цистерны с бензином и смазочными маслами отправились на фронт. Начали прокладывать трубопровод, и муравейники расползлись вдоль исчезающих в земле труб.
Михал, как инженер, расфасовывал копченую рыбу, спирт и хлеб. Жил в большой комнате с печкой. Обледеневшее окно выходило во двор, где висела рыба. Он вылезал в окно, закутавшись в тулуп, и отрезал от рыбин куски. За спирт покупал картошку и репчатый лук (если был). Половину хлеба отдавал хозяйке за стирку и уборку. Когда его вызывали в министерство, привозил из Москвы фрукты.
— Русские заботятся о врачах? — спросила мама.
— Да, — ответил Михал.
— Я волнуюсь за Мулю.
— Если он жив, ему там хорошо.
Мать и Андя Кац стали вспоминать тех, кого нет в живых. Чтоб не ошибиться, называли своих соучеников по гимназии в алфавитном порядке. После каждой фамилии перечисляли их сестер, братьев, родителей, дедушек с бабушками. А сколько было двоюродных сестер и братьев, теток и дядей! Иногда они перевирали имена или путали, когда и как тот или иной погиб, настолько многочисленными были некоторые семьи.
У Михала остыл жиденький чай. Шея покраснела, и верхняя губа закрыла нижнюю. Когда мама и Андя Кац закончили, он поцеловал обеим руки и долго ходил по кухне. Наконец сказал:
— Здесь я не останусь. Вернусь в Орск или уеду в Польшу.
За окном ветер раскачивал деревья. Листва вздымалась и опадала, как платье великанши, осенью покидающей двор. Я впервые видел еврея, который спасся за пределами Борислава. Мне хотелось сказать ему, что он уцелел каким-то чудом, и это меня пугает. В руках я держал кружку с остатками чая. Во рту таял кусочек сахара. Я облизал сладкие и липкие губы.
— Сахар портит зубную эмаль, — сказал Михал.
— Не соси, — приказала мать.
Прошло несколько дней. Раскачиваясь на стуле, я грыз шоколадку, которую мне дал Михал. Мать, стоя на коленях на лавке, послюнявленным пальцем собирала шоколадные крошки и задумчиво отправляла их в рот.
— Молодые евреи женятся между собой, — сказала она. — Мне уже двое предлагали выйти замуж. Были в меня влюблены еще в гимназии. Но они нищие. Сами нуждаются в помощи. Вчера мне сделал предложение Михал. Он работает в нефтяном тресте. Ему нужна женщина, чтобы создала дом.
Я заметил, что лопухи у забора исчезли. Видимо, кто-то их съел. С деревьев попадало уже столько листьев, что между черными ветками виден был наш двор. Интересно, что пан Скиба развесил на крюках в кладовке?