Олух Царя Небесного
Шрифт:
Учительница садилась рядом со мной. Заводила метроном. Проверяла, не напрягаю ли я мышцы, когда играю гаммы. В открытой крышке рояля я видел, как мать наклоняется к нам.
— Что с консерваторией? — шепотом спрашивала она.
— Закрыта, — вздыхала учительница. — А настройщик?
— Убежал. Видно, был немец.
В один из вторников во время урока зазвонил телефон. Мать вышла в прихожую. Я стал играть тише, но ее слова все равно заглушал метроном. Вдруг громко стукнула телефонная трубка.
— Муж звонил, — мать вбежала в салон. — Война закончилась!
Учительница отстранила меня и, растопырив над клавиатурой большие белые пальцы, заиграла полонез Шопена, с которого начинались радиопередачи.
— Рам!
— Теперь откроют консерваторию! — сказала мать.
— С востока приедет настройщик.
После войны начались уроки рисования. Учитель у нас был молодой, но уже лысый; в Лиготу приехал из Дрогобыча и ждал открытия Академии живописи в Катовице. Он поставил на кафедру кувшин для воды. Опустил шторы на двух окнах. Свет из третьего окна падал на кувшин.
— Выпуклость! Тени! — сказал учитель.
Он не обещал, что кто-нибудь из нас станет художником. Сам малевал с малых лет. Но мазила мазиле рознь. Лица рисовать он научился только в гимназии. У них был замечательный преподаватель [40] . Еврей. Немец застрелил его из дамского пистолета. Наш учитель нарисовал по памяти его портрет и спрятал под кровать. К сожалению, русские конфисковали портрет во время репатриации. Знаем ли мы каких-нибудь художников? Один мальчик поднял руку.
40
Речь идет о выдающемся польском писателе и художнике Бруно Шульце (1892–1942). Сборники новелл Шульца «Коричные лавки» и «Санатория под клепсидрой» считаются шедеврами европейской литературы XX в.
— Можно выйти? — спросил он.
— Иди, — сказал учитель.
Рисуя кувшин, я решил ничего не говорить про «Deutsche Bildhauerkunst und Malerej». Пузатому кувшину приделал задние ноги и хвост — ведь он был похож на вставшего на дыбы коня. Вокруг копыт штрихами нарисовал траву. Наклонив грифель набок — пушистую гриву. Вставил закорючку — глаз — и с удивлением обнаружил, что конь глядит с бешенством. Нога в железных латах. Крыло.
— Ты собираешь марки? — остановился около меня учитель.
— Нет.
— У меня была марка с таким гусаром, — вздохнул он.
До войны он был филателистом. Собирал художников. Матейко, Гроттгер, Коссак [41] . В тридцать девятом ему подарили увеличительное стекло. Альбома он лишился вместе с портретом. У кого-нибудь есть марки? Я поднял руку.
— Ты ведь не собираешь.
— Но марки у меня есть.
Днем я крадучись выскользнул на улицу и пошел в школу. Мостовая была покрыта пылью. В просветах между домами виднелись пшеничные поля за костелом. Учитель ждал меня в классе. Склонившись над красным альбомом, который я положил на стол, стал медленно переворачивать толстые страницы. За прозрачные полоски вощеной бумаги были заткнуты разрисованные конверты и большие марки. Гитлер, Геринг, Геббельс. Двенадцать фельдмаршалов с жезлами. «Мессершмиты», стреляющие по самолетам с разноцветными кругами на крыльях.
41
Знаменитые польские художники: Ян Матейко (1838–1893) — живописец, автор батальных и исторических полотен; Артур Гроттгер (1837–1867) — живописец, иллюстратор и график, самый яркий представитель польского романтизма; Юлиуш Коссак (1824–1899) — акварелист, график, иллюстратор.
На одном конверте была напечатана «художественная» карта Европы, какой ее видит великан, стоящий на Гибралтаре (внизу карты) и глядящий на восток (в
— Крестовый поход, — засмеялся учитель.
— Датчане тоже? — спросил я.
— Пропаганда!
На двух марках величиной с мою ладонь были военные корабли. На одной — серо-голубой «Бисмарк» в пятнах маскировочной раскраски вспарывал перехлестывающие через нос волны. Над водой извергали огонь длинные пушечные дула. За линкором плыл небольшой «Принц Евгений», плохо различимый в низкой туче. На второй марке выходил из фьорда «Шарнхорст» [42] . Играл оркестр. Женщины махали платочками. Вдоль борта выстроилась белая шеренга матросов в круглых бескозырках с ленточками. У скалистых стен фьорда пенилось море.
42
«Шарнхорст» — линкор, получивший свое название в честь генерала и реформатора прусской армии Герхарда фон Шарнхорста и в память о крейсере «Шарнхорст», потопленном во время Первой мировой войны.
— Что с ним случилось? — спросил я.
— Буль-буль-буль!
Учитель считал, что мой альбом никакой ценности не представляет. Кому интересны немецкие марки? Кроме того, специальные издания нуждаются в опытном филателисте. Возможно, когда-нибудь я таким и стану, но начинать надо с чего-нибудь попроще. Я сказал, что могу отдать ему альбом.
— Филателисты обмениваются.
И вручил мне конверт с русскими марками.
На полдник были галушки. Мать воткнула тяжелую серебряную вилку в мягкий комочек теста, политого подрумянившимся растопленным маслом. Я открыл рот.
— Ну как? — спросила она.
— Вкусно.
Я уселся по-турецки около паровой машины. Мать положила мне на колени тряпочку и поставила на нее горячую тарелку. Глотая галушки, я думал, буду ли еще когда-нибудь голодать. Когда я вылизывал тарелку, раздался звонок. Мать взяла тряпочку и вышла из детской в холл. Надела туфли. Вытерла руки. Я встал. В такое время гости к нам не приходили. Через неплотно закрытую дверь я увидел Эдварда Кубеца, молодого человека, который иногда приносил бумаги с нефтезавода. В руке у него был чемодан, обвязанный веревкой. Рядом стояла девушка в шерстяной кофте с длинными рукавами.
— Пан Эдвард? — удивилась мать.
Мужчина вытаращил глаза. Мать беспокойно затопталась на месте. И вдруг крикнула:
— Нюся!
— Не узнала?! — У девушки задрожали губы.
— Кожа да кости!
Пан Кубец поставил чемодан около вешалки и ушел. Девушка протянула ко мне руки. Я подошел к ней с пустой тарелкой.
— Поправился, — сказала она матери.
— Тебя я тоже откормлю.
Мы обошли салон, столовую и детскую.
Мать открыла кран над ванной. Из крана вырвалась горячая струя. На лицах сестер появились капельки воды. Они были одного роста, но мать была в туфлях на высоких каблуках. Их отражения скрылись в зеркале, затягивающемся зеленоватым паром.