Олух Царя Небесного
Шрифт:
Солдат я делил на немцев, русских и поляков. Немцы всегда проигрывали, и их трупы становились новыми русскими солдатами. Убитых русских я снова вводил в бой, как подкрепление из Сибири. Поляки не погибали. Поляками были солдатики, у которых я отломал плоские штыки и обрезал закрывающие затылок поля касок. (Мать ругалась, что я зачернил нож свинцом.) Они вступали в бой, когда я чувствовал, что засыпаю. Прорывали линию фронта. Играть в русское наступление мне уже не хотелось.
Утром я поднимал упавших ночью на пол солдатиков и, побросав их в коробку, садился у окна около паровой машины. Через стеклянную воронку,
Когда мать слышала свист, она приносила мне завтрак.
В тот день я ел хлеб, щедро намазанный аслом и посыпанный сахаром. Мать сазала, что скоро пойдет покупать яйца и на второй завтрак сделает мне яичницу. Застилая постель, она сгребла солдатиков с одеяла и бросила в коробку. Тех, что упали на пол, велела мне собрать.
Она жаловалась, что ей тяжело. Ночами ходит из угла в угол, чтоб не заснуть, так как не в силах снова все это «видеть». Днем высматривает, не идет ли папа. От Нюси ни слова. А я, вместо того чтобы хоть немного ей посочувствовать, уныло слоняюсь по комнатам. Михал называет меня Гамлетом.
— Он для тебя все готов сделать! Ты сам не понимаешь, как тебе повезло. Другие дети благодарны родителям, хотя у них ничего нет.
Когда мы были одни, она называла его «Михал». Но, посылая меня на завод, если не работал телефон, велела спрашивать у пана Кубеца, когда «отец» придет обедать.
Я уже давно не молился. Видимо, ни в чем не нуждался. Мне только хотелось увидеть отцовскую фотографию, которая уцелела вместе со снимком из Трускавца. Но я не знал, как ее попросить, чтобы мать не начала плакать.
Я не вылил воду из котла, хотя Михал предупреждал меня, что он заржавеет. Солдатики остались на полу; я чуть их не растоптал, когда принес журналы и красный альбом из салона. Засовывая все это под кровать, я заметил привязанную к раме желтую ленту, сорвал ее и выбросил в мусорное ведро. Потом побежал ее искать, но мать уже вынесла мусор, когда пошла за яйцами. Я лег на кровать с номером «Deutsche Bildhauerkunst und Malerei» и, раззевавшись, уснул.
Мне снилось, что я стою на пересечении Паневницкой и катовицкого шоссе. Нигде ни живой души. В прозрачном воздухе дома, двери и даже замочные скважины видны как на ладони. На крыше стояли большие темно-зеленые статуи и переговаривались между собой. Я не понимал, о чем они говорят, потому что не умолкая ревели моторы, хотя дым выхлопных газов за колонной русских грузовиков давно рассеялся. Я заметил, что статуи исчезают, если перестаешь на них смотреть. Достаточно было перевести взгляд на другую крышу, как соседняя пустела. Вскоре осталось только одно изваяние с огненным венцом вокруг головы. Встающее солнце позолотило ему лицо. Оно блестело, как зеркало.
Вдруг моторы умолкли, и до меня дошел голос статуи. Одновременно я услышал, как около стадиона застучали каблуки, и обернулся. Со стороны Катовице шла учительница, которая в Бориславе показала нам ластик. (Глядя на ее заштопанные чулки, я вспомнил, что Винклер, уезжая в Америку, обещал привезти Неле чулки, у которых не спускаются петли.)
«Здравствуйте», —
«Что это?» — спросила она.
Я с удивлением заметил, что держу в руке запасной ключ от квартиры. Вместо веревочки к нему была привязана желтая ленточка, которую я выбросил в мусор. Но ведь я никогда не снимал ключа с вешалки в холле, где он болтался «на всякий случай» — у матери и Михала были свои ключи.
«Ключ», — растерянно ответил я.
Учительница показала на пустые крыши.
«Ты забыл, — сказала она. — Теперь не будешь знать, кто ты такой».
Я заболел, хотя еще вчера прекрасно себя чувствовал. Лежал в детской под одеялом, которое постоянно сбивалось в комок, отчего меня начинало тошнить. Я разглаживал одеяло руками и натягивал ногами. Мне казалось, что оно сползает на пол и как простокваша растекается по всей квартире. Когда вошла мать, мне почудилось, что она шлепает туфлями по чему-то мягкому.
— Уши болят, — пожаловался я.
— А горло? — спросила она.
Я проглотил слюну, чтобы проверить, и отрицательно замотал головой.
— Потому что у тебя нет гланд, — удовлетворенно сказала мать. — Если бы я их тебе не вырезала, ты бы не пережил войну. Ангина в укрытии — это конец. Помнишь, как мы приехали из больницы в приют?
— Нет.
— Но дядю Унтера-то помнишь?
— Нет.
— Да ты шутишь! — возмутилась она и губами потрогала мне лоб. — Как печка! Это все из-за того, что бегал под дождем! Я позвоню Михалу, чтобы привез врача.
Я попросил мать перевернуть подушки на другую сторону. Она ловко это сделала, умудрившись еще взбить их в воздухе.
Меня разбудил сладкий запах. На кровати сидел худой человечек в черном костюме и жилете с золотой цепочкой от часов. На шее у него болтались красные резиновые трубки, а на коленях стояла открытая кожаная сумка. Я сразу его узнал: пан Хурлюш! Как хорошо, что он еще и врач! Я ему скажу, что меня все время тошнит от чая, и нисколечко не помогает, даже если пить крошечными глоточками.
Что-то странное происходит и с моей памятью. У Анди Кац я не мог вспомнить голос бабушки Антонины. Потом я забыл, как она выглядела. В Лиготе то же самое произошло с Унтерами. А Муля? Я бросаюсь вслед за каждым русским офицером, на котором скрипят ремни. Если он не калмык, начинаю думать, не мой ли это дядя. Напрасно мать посылает меня вдогонку за людьми в деревянных башмаках или в полосатых робах. Я бы не узнал дедушку! Он даже перестал мне сниться. Я только чувствую запах из ампулы.
Пан Хурлюш попросил чайную ложку, которую мать тут же ему протянула. Она сказала, что приготовила также градусник, поскольку знает, что он может понадобиться.
— Его дедушка, — она показала на меня, — был фельдшер.
Пан Хурлюш велел мне открыть рот и сказать «ааа». Придавил язык ложечкой и заглянул в горло.
— Гланды вырезаны, — шепнула мать.
— Когда?
— Перед войной.
Он сунул мне в рот градусник. В том месте, где я обжегся чаем, положил мне на грудь ладонь и постучал по ней пальцем. Потом воткнул себе в уши резиновые трубочки и наклонил голову. У него было много седых волос. По коже заскользило что-то холодное. Пан Хурлюш спрятал трубочки в сумку и вытащил черный блестящий цилиндрик. Осторожно вставил его мне в ухо.