Олух Царя Небесного
Шрифт:
Под кроватью в Бориславе
На Панской
В день вступления немцев, вскоре после того, как отец ушел на работу, мы услышали на Панской крики. Из окна в спальне родителей было видно, как во дворе полиции бьют палками евреев. К нам во двор вбежали люди с топорами и стали ломиться в дверь. Дед отпер замок большим железным ключом. Его выволокли наружу вместе со стоявшей у него за спиной мамой. Тереза с Ромусем на руках захлопнула дверь и задернула шторы.
Мать вернулась мокрая, дрожащая от страха.
Бабушка, Тереза и Нюся зажимали ладонями рты, чтобы заглушить стоны и крики. В углу комнаты лежал, глядя на дверь, мой паяц с ключиком в спине, который я забыл повернуть.
Через два дня стало поспокойнее. В открытых дверях я увидел деда. Он тяжело, словно после быстрого бега, дышал. На грязном потном лице засохла кровь из разбитого лба. Стекла очков тоже были разбиты. Он стоял в покрытой пятнами жилетке на голом теле и голыми руками держался за дверные косяки. От него пахло чем-то незнакомым и страшным. Под ним стали медленно подламываться колени. Мама с Нюсей бросились на помощь. Дверь заперли. Дедушку раздевали над большим тазом с водой, который поставили посреди комнаты. Когда стянули мокрые от карболки брюки, он вскрикнул от боли. Я увидел, что вся попа у него красная.
После погрома вернулся отец. Сел рядом с дедом, лежавшим с полотенцем на ягодицах.
— Это украинцы, — сказал дед. — Готовы были всех нас перерезать. Но немцам нужна рабочая сила. Уже пришли повестки из Arbeitsamt [6] . Надо только их убедить, что мы лояльны и не опасны.
Я, наверно, заснул, потому что не заметил, когда дедушка надел австрийский мундир с медалью и саблей. Он погладил меня по щеке и сказал:
«Говори по-немецки, так тебя никто не узнает».
6
Биржа труда (нем.).
«Я не умею по-немецки!»
«Это легко, — рассмеялся он. — Сперва говори то, что собирался сказать потом».
Началась конфискация. Первым делом стали забирать радиоприемники, часы и драгоценности. У отца был «Филипс» с круглым матерчатым репродуктором, к которому он прикладывал ухо. Радио приносило плохие вести. Немцы были на полпути к Москве. Мы не знали, что с Мулей.
— Он врач, — сказал дед. — Русские берегут врачей.
— Он меня убьет, если с Ромусем что-нибудь случится, — плакала Тереза.
Отец бросил в сумку приемник и все часы и отнес в Еврейский совет. Драгоценности мать спрятала.
На пальцах у взрослых остались следы от обручальных колец.
Потом пришла очередь мехов. В родительской спальне в шкафу висела беличья шуба. Когда мать открывала шкаф, я всегда был тут как тут, норовя прикоснуться к меху. «Можешь погладить, — говорила
— Нечего лить слезы, — сказал дед. — Когда-нибудь все выкупим.
И ушел с чемоданами, а отец стоял и смотрел ему вслед, слишком слабый, чтобы помочь.
Ну и наконец дело дошло до мебели. Перед войной мать выиграла в лотерею четыре тысячи злотых. Часть денег она потратила, чтобы взять сестру и Мулю с Терезой вместе с нами отдыхать в Трускавец. (Вечера в Трускавце были теплые. В окна пансионата врывался запах плодовых деревьев. Муля рассказывал про одну даму, у которой в волосах запуталась летучая мышь, и даму пришлось обрить. Женщины визжали, а я радовался, что у меня короткие волосы.) На оставшиеся деньги мать купила ореховый спальный гарнитур. Кровать с выгнутой в ногах доской, два ночных столика и шкаф, в который повесили беличью шубу.
Немцу, который пришел с членом Еврейского совета, понравилась родительская спальня. Раздвинув занавески на окне, он провел рукой по ореховой полировке.
— Завтра я пришлю подводу с лошадьми, — сказал он.
И вышел вместе с сопровождавшим его евреем.
Ночью меня разбудили крики из спальни родителей. Я приоткрыл большую белую дверь и заглянул внутрь.
— Если у меня не будет, — размахивала ножницами мать, — пусть и им не достанется.
— Идиотка! Нас убьют! — Дед погрозил ей кулаком.
— Успокойтесь, папа, — сказал отец и отобрал у матери ножницы.
Она прижалась лицом к его свитеру, а он нагнулся и поцеловал ее в волосы. Дед с отцом всю ночь приводили в порядок исцарапанную ножницами кровать. Утром еврейские грузчики погрузили мебель на подводу и уехали.
По Бориславу начали разъезжать крестьянские телеги. На козлах сидели мужья с женами. Хозяин останавливал лошадей, слезал с кнутом в руке и стучался в дверь. Если ему открывали, звал жену, а если нет, залезал обратно, брал вожжи и ехал дальше. Поначалу они вежливо здоровались. Гладя детей по головкам, женщины говорили, что Бог не даст их в обиду. Потом церемониям пришел конец. За картошку и хлеб можно было купить все.
Мужик поднял с пола том энциклопедии.
— Что это? — разглядывал он готические буквы. — Священная книга?
— Немецкий шрифт, — сказал дед.
— Значит, немцы тоже евреи?! — удивилась женщина.
— Что за это? — спросил мужик.
— Буханка хлеба.
Улица Сталина стала улицей Гитлера. (Однако все продолжали называть ее Панской.) В отмытом здании НКВД расположилась конная полиция. Приподняв занавеску в пустой родительской спальне, я смотрел на солдат в зеленых штанах и белых нижних рубашках. Они чистили зубы, как раньше мотоциклисты. Из железного насоса над каменным колодцем била струя холодной воды. Солдаты подставляли под нее головы и отскакивали, заливаясь смехом. Мать велела мне отойти от окна. Повесила шторы из черной бумаги и спустила их донизу. Стало темно и душно.