Олух Царя Небесного
Шрифт:
— Не напейся! — напутствовала его пани Лаврентич.
— Не беспокойтесь, мама.
Густек, Адам, их сестра с неизменным бантом в волосах и я сели на табуретки. Стулья предназначались матери и Владеку. Пани Лаврентич поставила на стол ромашку, сахар и эмалированные кружки.
— Хорошо, что наша выловила тебя за космы, — рассмеялся Владек.
— С водой шутки плохи, — сказала пани Лаврентич. Она накрошила ромашку в кружки и залила кипятком. — Может, твоя мама зашла бы как-нибудь попить чайку?
— Она последнее время очень занята… — пробормотал я.
— Они пьют настоящий чай, — сказал Владек.
Я положил книжку на подоконник;
— Я пошел, друзья ждут, — сказал Владек.
— Не нравятся мне твои дружки.
— Думаете, у Густека с Адамом лучше?
— Не напейся!
Хлопнула дверь. Бант повернулся к матери:
— Опять надерется как свинья. Пани Лаврентич вздохнула.
— Может, еще чаю? — обратилась она ко мне.
— Только крепкого.
Она налила мне ромашки.
На горизонте сверкнуло. Со стороны Кракова надвигалась гроза, но пока еще она была далеко. До обеда, который сегодня был поздно, мне нечего было делать, и я пошел к школе. Ступая по завиткам засохшей грязи, я вообразил, что утонул и наступила моя следующая жизнь. А может, я умирал уже много раз и только когда-нибудь потом умру взаправду?
Я поднялся на холм. Передо мной была лавочка Пиотровского, бараки, вилла рядом с нефтезаводом и железнодорожная станция, с которой поезда увозили людей. Подул ветер, и вербы обмели ветвями крышу школы. Через большие окна видны были пустые классы. Из школы вышел пан Парызек в сопровождении двух мужчин. Они шли по обеим сторонам от него.
— Здравствуйте.
— Кланяйся родителям.
Они пошли вниз. Становились всё меньше и меньше, пока около нефтяных резервуаров не превратились в три черные точки.
На школьном дворе я встретил Пиотровского. Он видел, как Парызека увели прямо из класса. Мы заглянули в окно. На еще мокрой доске была мелом нарисована карта Польши, разделенной на три части.
— Это что за Польша? — удивился Пиотровский.
— Почему его арестовали?
— Кто-то донес. Не ты, случайно?.. — Он скривил губы в усмешке.
— Ты об этом пожалеешь! — в бешенстве крикнул я.
Пиотровский покраснел. Глаза у него заблестели, как у мужиков на свадьбе двоюродной сестры Альбины под Освенцимом. Он схватил меня за рубашку и толкнул назад. Я ударился спиной о колодец, с которого со звяканьем слетело ведро.
— Утоплю!
— Пусти, хам!
— Нет уж, жиденок.
— Отстань от него! — вдруг крикнул с улицы Густек.
Пиотровский отпустил меня и бросился наутек, но Густек его догнал.
— Ноги из жопы повырываю!
— Я его никогда больше не трону, клянусь Богом.
Я поднялся с земли, где искал оторвавшуюся пуговицу.
Густек отдал мне книгу, которую я оставил у них на подоконнике, и вернулся в свой барак.
У меня болела спина и горло. Едва я поравнялся с домом пана Птака, потемнело и хлынул дождь. Мне вспомнилось, как однажды я зашел в костел возле кинотеатра, когда там гасили свечи. Я встал на колени и открыл рот, как другие. Ксендз начертил у меня на лбу крест и положил на язык облатку. Может, снова туда пойти? Молнии белыми нитками прошивали небо. Оно стало похоже на белую кружевную салфетку на черном столике у нас в салоне. Молния сверкнула рядом с инкубатором.
Я толкнул калитку в железной ограде. Блестящие крыши автомобилей во дворе отражали падающий из окон свет. Вместо того чтобы кинуться к входной двери, я побежал вдоль курятника на кухню, прижимая к груди под рубашкой первый том «Дэвида Копперфилда».
Вечером
В кухне царили шум и суета. За столом, поглядывая на поднос с бутербродами, сидели шоферы пана Пежинки и пана Акермана и солдат с заткнутой за ремень пилоткой. Из прачечной выскочила Альбина с льняными салфетками, схватила поднос и помчалась в столовую. Мать в черном платье и туфлях на высоком каблуке прибежала проверить бульон.
— Ну наконец-то! — закричала она, увидев меня. — Опять голова мокрая. Попробуй бульон.
Я взял у нее ложку.
— Подуй! — крикнула она. — Это же кипяток. Я подул и громко втянул в себя бульон.
— Ну как? — с тревогой спросила она. — Соли? Сахару?
— Ничего не надо.
— Отлично! — обрадовалась мать. — Переоденься и причешись, не дай Бог в таком виде попадешься на глаза Михалу. Юлек уже про тебя спрашивал.
В прачечной, где лежало белье, выглаженное духовым утюгом, я вытерся и, надев свежую рубашку, вышел в холл. В открытом шкафу для верхней одежды все крючки были заняты.
Из-под незнакомого мне кожаного пальто выглядывала перекрашенная в коричневый цвет шинель пана Пежинки. Поверх фуражки директора металлургического завода висел ремень с пустой кобурой и конфедератка [56] с двумя лычками и звездой. Над тренчем пана Акермана и мокрым плащом пана Птака были две шляпы: фетровая директора «Гумовни» и соломенная, с которой капала вода. Под борсалино [57] Михала висело его синее пальто и Юлекова куртка в елочку, за карман которой была зацеплена толстая палка.
56
Конфедератка — в польской армии фуражка с четырехугольным верхом, а также национальный мужской головной убор в виде четырехгранной шапки без козырька с кисточкой наверху.
57
Борсалино — элегантная мужская шляпа из мягкого фетра, названная по имени миланского шляпника Джованни Борсалино.
Пригладив влажные волосы, я проскользнул в ярко освещенный салон, заполненный гулом доносящихся из столовой голосов. Глубоко втянул воздух и через распахнутую двустворчатую дверь с медными ручками вошел в столовую.
Стол был раздвинут во всю длину. По окнам лупил дождь. При каждом порыве ветра слышался грохот железных ворот, а по оконным стеклам метались отблески от висящего на воротах фонаря. На белоснежной скатерти стоял оставшийся от немцев сервиз тонкого фарфора. Мелкие и глубокие тарелки, блюда и салатницы, кувшинчики и соусники — все это сверкало отраженным светом люстры. Блестели серебряные ножи и ножики, ложки и ложечки, вилки и вилочки. На буфете ждали блюда, прикрытые льняными салфетками, — салаты и десерты на потом. Рядом с нарезанной на куски буханкой хлеба краснели наклейки на прозрачных бутылках водки.