Он между нами жил... Воспомнинания о Сахарове (сборник под ред. Б.Л.Альтшуллера)
Шрифт:
Я впервые услышал об Андрее Сахарове от Игоря Тамма, которому позднее вместе с Франком и Черенковым была присуждена Нобелевская премия за объяснение эффекта Черенкова. Андрей присоединился к исследовательской группе Тамма после Второй мировой войны. Тамм стал его научным руководителем, и они плодотворно работали в Москве в течение нескольких лет, пока Сахаров не перешел на «объект», где разрабатывалась водородная бомба.
Мы встретились с Игорем Таммом в 1958 г. на конференции в Женеве и даже совершили совместное восхождение на небольшую гору. Игорь Тамм был исключительно доброжелательным человеком. В разговоре со мной он упомянул о Сахарове, назвав его молодым человеком с выдающимися способностями. Когда годом позже я приехал в СССР и читал лекции в ФИАНе, мы снова встретились с Таммом, но Андрей, увы, был все еще далеко от Москвы, на «объекте».
Как я понимаю, именно
В июле 1968 г. я прочел в "Нью-Йорк таймс" в сокращенном варианте его знаменитую статью "Размышления о прогрессе…". Это была выдающаяся статья, и я до сих пор считаю ее одной из лучших его работ. Думаю, в тот момент западные ученые подвели его. Cтатья почти не получила отклика. Нашей Национальной академии следовало бы недвусмысленно заявить, что с нашей стороны мы тоже не видим альтернативы мирному сосуществованию. В этом случае наша духовная связь с Сахаровым установилась бы на 18 лет раньше, чем это в конце концов произошло. Но мы были слишком обременены тем, что натворили во Вьетнаме, чтобы думать и действовать разумно.
Примерно в то время, когда вышли «Размышления», в Праге был смещен Дубчек, и Андрей вернулся в Москву. Он посещал семинары в ФИАНе, но его личные контакты с коллегами сократились. Мне говорили, что около 1975 г. Зельдович перестал поддерживать с ним отношения. Насколько я понимаю, отношения Сахарова с сыном от первого брака стали напряженными. Андрей никогда не говорил со мной о сыне, об этом я слышал от других. В то время, когда мы познакомились, его великой гордостью и радостью были дети и внуки Елены Боннэр. По-моему, лишь несколько человек навещали его в Горьком. В 1987 г. Андрей с большой грустью вспоминал о поведении многих своих коллег, особенно Зельдовича. Андрей умел понять и простить. Мне рассказывали, что он самым трогательным образом почтил память Зельдовича на его похоронах три года назад.
Трудно критиковать государственную политику, не выступая против основных ее принципов. Андрей делал это постоянно. Он всегда поддерживал идею использования ядерной энергии для оказания помощи слаборазвитым странам. В то время многие американские ученые были против этого. В поддержку программы широкого строительства АЭС он в 1976 г. по просьбе Франтишека Яноуха написал статью для американского журнала "Bulletin of the Atomic Scientists". В 1979 г., после событий на Три Майл Айленд, я захотел узнать, не изменилось ли его мнение. Сахаров ответил, что единичный случай не может изменить его взглядов и что он никогда не рассчитывал на идеальную технику. Он сказал мне: "Никто не может остановить прогресс и не должен делать этого". Будучи реалистом, Сахаров понимал, что человек учится на ошибках. Он критиковал советскую программу развития атомной энергетики в большой степени за то, что она не учитывает свои и чужие ошибки. Во время нашей встречи в 1979 г. я заявил ему, что если не произойдет коренных изменений в советском подходе к безопасности, то не пройдет и десяти лет, как случится крупная авария; отсутствие у советских реакторов специальной оболочки для удержания радиоактивных продуктов аварии приведет к гибели большого числа людей. Андрей понял мои опасения: он согласился, что такая оболочка весьма желательна, хотя заметил, что предпочитает подземные реакторы- из числа известных мне ученых это мнение разделял только Эдвард Теллер. На форуме "За безъядерный мир" в Москве в феврале 1987 г. западногерманские «зеленые» спутали ядерную энергетику с ядерным оружием и протестовали против того и другого. Андрей в своем выступлении убеждал их направить усилия на борьбу за безопасность ядерных реакторов, "потому что мир будет нуждаться в ядерной энергии, и развитые страны предоставят ее слаборазвитым, чтобы те не истощали скудные природные запасы".
Когда Андрей был в ссылке в Горьком, я послал ему несколько своих статей; в одной из них я писал об осцилляции нейтронов- возможность таких осцилляций он предположил пятнадцатью годами ранее. Каждый год мы посылали ему рождественские открытки и часто получали ответные поздравления. Я никогда не был уверен, что статьи и открытки до него дойдут, но они, должно быть, доходили.
В 1987 г., после его возвращения из ссылки и после Чернобыля, я навещал Сахарова еще несколько раз, привозя письма
Андрей никогда не довольствовался чисто технической стороной дела. Всякую задачу он умел видеть шире, чем окружающие. Так, еще в 1960 г., подсчитав дозу радиации от радиоактивных осадков, он попытался убедить Хрущева не проводить испытания больших 100 мегатонных бомб, поскольку это приведет к росту числа раковых заболеваний- Сахаров исходил из предположения, что действие радиации пропорционально дозе облучения. Двадцать восемь лет спустя мы обсуждали с ним подробности аварии в Чернобыле (как раз перед моей первой поездкой к поврежденному реактору) и ее последствия для здоровья людей. Говоря о радиации, Андрей постоянно сравнивал ее с курением (сам он не курил). Это сравнение мне нравилось, я им тоже часто пользовался. Сахаров исходил из того, что выкуривание 50 сигарет эквивалентно дозе облучения 1 бэр. Он спросил, какую цифру я считаю наиболее правдоподобной. На мой взгляд, он преуменьшил воздействие радиации: 1 бэр скорее соответствует 500 сигаретам.
Мы также обсуждали способы предотвращения подобных аварий в будущем. Сахаров советовал мне не принимать на веру любые официальные сообщения. Например, из доклада, подготовленного в августе 1986 г. для Международного агентства по атомной энергии в Вене, следовало, что все жители 30 километровой зоны были эвакуированы днем в воскресенье, 27 апреля. Однако Андрей рассказал мне о трех девушках, вернувшихся через неделю после аварии к себе домой в Горький, после того как они пробыли три дня в пяти километрах от АЭС. Он также рассказал о том, как Валерий Легасов говорил в Академии наук СССР в октябре 1986 г.: "Я не лгал в Вене, но и не сказал всей правды". Я, впрочем, был в СССР несколько раз и никогда не ожидал услышать всей правды. Я научился слышать невысказанное и читать между строк. О предостережении Сахарова я вспомнил еще раз, когда в марте 1989 г. Академия медицинских наук СССР с опозданием признала, что в Белоруссии, на северо-востоке от Гомеля, имеется большое количество радиоактивных осадков.
Несмотря на всю свою открытость Сахаров умел быть сдержанным. Однажды разговор зашел об аварии в Кыштыме было ясно, что Андрей знал больше, чем мог сказать. Мне, конечно, хотелось удовлетворить свое любопытство (и любопытство моих западных коллег) и расспросить его подробнее, но настаивать было бы бестактно. Вопреки тому, как обращалось с ним государство, он сохранял известную лояльность, и то, что считалось секретным, обсуждению не подлежало. Теперь, когда стали известны некоторые детали взрыва под Кыштымом, я хотел бы узнать, что он думает, но это, увы, уже невозможно…
Забота Андрея о правах человека не ограничивалась советскими людьми. Однажды он спросил меня, правда ли, что большая часть средств, направленных в помощь голодающим в Судане, оседала у армейских офицеров, или помощь все же доходила до тех, кому была предназначена. Я ответил, что, к сожалению, это верно, но что раньше дело с гуманитарной помощью обстояло еще хуже. Андрей сравнил положение в Судане с тем, что было на Украине в 1930 г., когда Красная Армия реквизировала хлеб и крестьяне умирали от голода. Я читал об этом преступлении Сталина еще в детстве, в Англии, в тридцатые годы, но забыл. А Сахаров такие вещи никогда не забывал.
Последний раз я видел Андрея в США, в августе 1989 г., когда он, Елена и их дочь Татьяна зашли на чашку чая к нам домой, перед самым отъездом в Москву. Он не хотел большого количества гостей- мы просто посмотрели сад моей жены и поговорили. Его интересовали люди, а не церемонии, идеи, а не слова. Андрей и раньше никогда не вел себя напыщенно, но в тот раз держался особенно свободно. Он залез на стену в нашем саду и поднял руку, изображая статую Свободы. Он был счастлив тогда- гораздо счастливее, чем двенадцать лет назад, когда я впервые увидел его. Его избрали в Верховный Совет, Горбачев считался с его мнением. Не думаю, что он когда-либо ожидал быть признанным при жизни: такая радость дается немногим. Даже на его похоронах проявились мелкие черточки того, насколько нормальнее стали отношения с Советским Союзом. Так, я обнаружил, что фирма "Florists' Transworld Delivery" доставляет теперь цветы в Москву даже зимой.