Он не хотел предавать
Шрифт:
Когда Завальнюка не стало, Стасик не раз, думая о причине его трагической смерти, приходил к выводу, что тот вечер в кино в каком-то смысле определил ход дальнейших событий. И таким образом он сам стал невольным виновником и участником смерти своего хозяина Егора Ильича.
2
В галерее Марата Гельмана выставлялись работы питерской «Мастерской речников». Случай эксклюзивный. Обычно эти ребята выставляются в Роттердаме или в школе Баухауз, а их шедевры разбросаны по многочисленным клубам обеих столиц. Тимофея Арамова Стас знал лично, работы Тимы всегда ему нравились. Среди них по каталогу проходила
Выбираясь из Питера в Москву на перформанс к Гельману, Тима Арамов и не предполагал, что этот вечер станет в его жизни роковым.
«Ну вот, — сокрушался Стас год спустя, — еще одному человеку я сломал жизнь. Наследственность у меня тяжелая, что ли?»
Жена, Любовь наверняка не желала ехать, но Тимофей привел железный довод:
— Ты должна быть рядом, иначе я пропью все деньги.
«Речники» проповедовали «берлинский стиль» — слегка ржавое железо и простые материалы. Для московской модной публики они припасли пиротехническое кибер-шоу с участием кинетических скульптур — жутковатую оргию двигающихся монстров, слепленных из остатков самолетов, подводных лодок, пылесосов и старинных мотоциклов. Все эти выходцы с того света лязгали, жужжали, двигались и в некоторых случаях сражались между собой и со своими создателями. В шоу были задействованы огнеметы, кроме того, для пущего эффекта все художники научились изрыгать огонь, как средневековые жонглеры.
Завальнюк с секретарем приехали к финалу огненной феерии, потому что Стас мечтал затянуть шефа на аукцион, а сразу угробить такую массу времени — сначала шоу, потом еще и аукцион — Егор Ильич не мог. Стас долго колебался, на чем остановиться, но выбрал все же аукцион, и правильно сделал, потому что киберпанк-шоу Егора Ильича абсолютно не взволновало. Он брезгливо обошел стороной плотную толпу фанатов и двинул в сторону более понятных работ, выставленных в сторонке на планшетах. Для Егора Ильича слово «художник» упорно ассоциировалось с холстом в раме.
На планшетах было выставлено родное, до боли знакомое: Тима Арамов в свободное от заказов время, когда не работал над интерьером какого-нибудь элитного ночника, баловался кистью и красками. Это у него здорово получалось, не зря человек протирал штаны в Строгановке и Парижской национальной школе искусств. Свое творчество Тимофей скромно называл «безотходным производством»: всегда имел возможность любую, самую отмороженную работу удачно вписать в им же самим придуманный интерьер, так что заказчик только изумлялся и ахал, хоть первоначально плевался.
Стасик подпрыгнул пару раз, пытаясь рассмотреть, что происходит за спинами зрителей. Увидел самого Тимофея, самозабвенно рубившегося бошевской пилой с железным монстром, и понял, что шоу близится к концу. И пошел взглянуть на картины до начала аукциона.
Любовь появилась в галерее в белом платье от Армани. На фоне Тиминых металлических бестий она выглядела ласточкой, случайно запорхнувшей в самолетный ангар. Кибер-шоу ее абсолютно не интересовало. Она лениво прогуливалась по залу с бокалом шампанского, ожидая начала аукциона. Зал постепенно наполнялся ценителями.
Завальнюк
Завальнюк медленным шагом проследовал далее, сложив руки за спиной, как каторжанин на прогулке. С ничего не выражающим лицом он обошел зал галереи кругом, вернулся к исходной точке и надолго задержался перед картиной Арамова «У беды глаза зеленые…».
Завальнюк созерцал картину минуты три, раскачиваясь на носках. Затем перевел взгляд на Любовь и некоторое время созерцал ее спину. Стас знал, что она чувствовала на себе этот взгляд и наверняка думала: «Ни за что не обернусь!»
Неопределенно усмехнувшись, шеф неожиданно подал голос, проревел, явно обращаясь к жене Арамова (а голос у него был низкий, басовый — точно медведь!):
— Скажите, как называется эта картина?
Стасик хотел было встрять со словами, что название крупным шрифтом фигурирует на этикетке рядом с рамкой, но Завальнюк, не оборачиваясь, двинул его так, что надолго отбил охоту общаться.
Любовь неспешно обернулась, посмотрела на Егора Ильича внимательным, все подмечающим взглядом прищуренных зеленых глаз, в которых прыгали веселые бесенята, и особенным воркующим голосом (таким красивые женщины умеют разговаривать с интересным мужчиной) ответила:
— Она называется «У беды глаза зеленые…».
Завальнюк кивнул, не придумал, что еще спросить, некоторое время постоял, тупо рассматривая картину, и неторопливо двинулся дальше.
— Она вам нравится? — остановила его Любовь.
Шеф запнулся на полушаге, повернулся к жене Арамова и ответил:
— Не могу сказать… Я не разбираюсь.
Любовь молчала, явно ожидая продолжения, и Стасик с отчаянием увидел, что шеф катастрофически не умеет разговаривать с женщинами. Просто англичанин какой-то! Помолчав некоторое время и так и не придумав, что сказать, Егор Ильич снова хотел идти, но стоило ему сделать одно движение, как Любовь тут же снова остановила его:
— Зачем же вы приехали сюда? Скучать?
Стас невольно восхитился ее искусством. Так кошка играет с мышкой: то придержит бархатной лапкой, то отпустит, но стоит мышке сорваться с места и побежать, как снова бархатная лапка подгребает ее к себе, и, уж поверьте, не упустит!
— Нет, мне не скучно, я люблю узнавать что-то новое, — нашелся наконец Егор Ильич, но не успел договорить.
К Любови подвалила парочка западных дипломатов: похожие на однояйцевых близнецов герр и фрау с одинаковыми короткими седыми стрижками, в одинаковых черных брюках и лакированных штиблетах, только у фрау пиджачок в клеточку поярче и покрупнее, а у герра — потусклее и помельче. Они заговорили с Любовью по-французски, и Завальнюк, почувствовав себя лишним, снова сделал движение в сторону. Но Любовь жестом остановила его, представляя швейцарской паре, да так запросто, словно сто лет была с ним знакома: