Он не хотел предавать
Шрифт:
Казалось, он ждет, чтобы ему набили морду, и разочарован неожиданным спокойствием врага.
— Это не вам. Это Юре, — сказал Георгий.
Лицо Малышева исказилось.
— Не нужны моему сыну ни вы, ни ваши цветы, ничего ему от вас не нужно! Это наша беда, наша боль, а вы здесь зачем? Водку пить? Больше выпить негде? Забирай свою бутылку и катись, гаденыш, чтобы я тебя здесь не видел!
Обычно вскипавший при малейшем ущемлении самолюбия, сейчас Георгий не чувствовал ни злости, ни желания оправдаться. Пусть его! Несчастный
— Зачем вы так? — только и сказал он.
— Вы отняли у меня сына, вы и такие, как вы, и еще спрашиваете — зачем?!
— Я не знаю, что вы имеете в виду. Я только хотел сказать, что разделяю вашу боль…
— А я говорю: убирайся со своей холуйской демагогией! Хватит заливать, хватит! Я не этот двадцатилетний мальчик, — Малышев потряс указательным пальцем в сторону памятника, — который поверил в красивые слова, красивые идеалы. Вы поломали ему жизнь, вы изуродовали его, понимаете вы это или нет? Вы его погубили, и у вас еще хватает совести приходить на могилу, соболезновать семье? Какая чудовищная наглость! Что прячете глаза? — злорадно воскликнул Андрей Виссарионович, заметив жест Гольцова. — Стыдно? Бросьте, холуям стыдно не бывает. Идите, холуйствуйте дальше, а нашу семью оставьте в покое! Больше у нас отнимать нечего!
Мать Юры сидела молча, обхватив голову руками. Девушка в темном пальто кусала губы.
Георгий вспомнил солдатских матерей, встречавших гробы из Буйнакска. Они набрасывались с воем и проклятиями на всех стоявших поблизости офицеров. Даже на тех, кто вытаскивал тела их погибших сыновей из-под обстрела. Кто, рискуя быть сбитым, в вертолетах перевозил тела в Буйнакск, чтобы их могли опознать и похоронить, а не просто «зарыть в шар земной», что очень пафосно звучит, но очень подло выглядит в реальной жизни.
— Простите, — сказал Георгий. — Не продолжайте. Мы уже уходим.
Яцек, не вмешиваясь в разговор, прогуливался поодаль. Когда Гольцов поравнялся с ним, он не выдержал, съязвил:
— Что, сходил в народ?
— Отвали.
Яцек не обиделся, хотя ему вовсе не был чужд, как он говорил, панский гонор. Панский гонор имел порой место быть, но, кроме всего прочего, Яцек еще умел по-настоящему быть другом.
В молчании они возвращались к выходу с кладбища, когда сзади послышался стук каблучков и девичий голос окликнул их:
— Подождите! Пожалуйста, подождите!
Девушка подбежала к ним. Запыхавшись, произнесла:
— Подождите. Я хочу извиниться.
Георгий с Яцеком переглянулись.
— Извиниться? За что? — сказал Георгий. — Ничего не произошло. Все в полном порядке.
— Да, все нормально, — подтвердил Яцек.
Девушка закинула на плечо сползающий ремешок сумочки.
— Нет, то, что произошло сейчас, несправедливо. Ужасно! Андрей Виссарионович наговорил ерунды. Он стал невыносимым, с тех пор
— Это он вас послал? — спросил Георгий.
— Он? Нет, конечно. Это Вероника Николаевна, Юрина мама. — Девушка вспыхнула, словно невольно проговорилась о том, о чем ее просили умолчать, и постаралась исправить оплошность: — Но я бы и сама… Простите, так уж вышло. На самом деле Вероника Николаевна рада, что вы пришли. Она мучилась от мысли, что ее сына все забыли. Почему никто из вас не приходил к Юре раньше?
В голосе девушки, во взгляде темных глаз под строго сведенными бровями было горестное недоумение.
— Вы очень хорошие слова сказали про Юру, — обратилась она к Гольцову, откидывая непослушную челку со лба. — Вы были его другом?
— Не таким близким, как хотелось бы, — ответил Георгий.
— У всех у нас такое же чувство, у всех, кто близко знал Юру. Он был таким человеком, которого до конца узнать невозможно. Я знаю, некоторых это отталкивало. У него было мало друзей, но были люди, которые его любили… Вот вы, сразу видно, его любили.
— И вы, наверное, тоже?
Девушка просто кивнула: да.
Они стояли посреди аллеи. Начал накрапывать дождь. Георгий рассматривал подругу Малышева: красивая, серьезная… Когда она смотрела на свет, ее темные глаза становились золотистыми, как густой гречишный мед.
— Вы уже уходите? — спросила она.
— Да, — кивнул Георгий. — А вы?
— Пожалуй, я тоже пойду. Не хочу туда возвращаться. Когда вы ушли, они стали ссориться. Как всегда… Постороннему присутствовать при этом тяжело. Не понимаю! Два самых близких Юре человека, каждый его по-своему любил, а почему-то общее горе их не сблизило, а только разделило.
Они медленно пошли по аллее к выходу.
— Скажите, почему Юра уволился с работы? — неожиданно спросила девушка.
— Не знаю, — честно ответил Гольцов. — Просто взял однажды и уволился.
— Юра не делал ничего просто так, — сказала она, задумчиво глядя себе под ноги.
— Простите, я не спросил, как вас зовут…
— Меня? Ольга.
— Георгий.
Яцек, не вмешиваясь в разговор, молча шел рядом, но Гольцов знал, что он не упускает ни одного слова.
— Вы были его невестой?
— Была.
Ольга опустила голову. Темная челка упала на глаза.
— Мы с Юрой встречались три года и расстались несколько месяцев назад, — сказала она, поправляя на плече сумочку. — Его родители не в курсе. До того как Юра умер, я не считала нужным им рассказывать. Я так долго числилась в невестах, что привыкла считать Веронику Николаевну своей свекровью. А теперь… Теперь тем более не могу ничего им рассказать. Как-то двусмысленно получается, да? Мы расстались, и Юра покончил с собой. Логично подумать, что из-за меня. Хотя на самом деле инициативу в нашем разрыве проявил он.