Он не хотел предавать
Шрифт:
— Любовь Сергеевна, вы задержаны. Сидите смирно. Сейчас за вами приедет полиция. Там вам все объяснят.
На всякий случай он использовал нейтральное слово «задержаны», а не «арестованы», чтобы избежать правовых нюансов. Сейчас она наверняка навскидку оценивает его права и полномочия. А с последним как раз туговато. Оставалось изо всех сил строить из себя лицо официальное, обладающее всеми необходимыми возможностями.
— Кто вы такой и что вам от меня нужно? — нахмурившись, спросила Кричевская, упорно не желая переходить на русский.
Она
— Бармен, наберите номер полиции! — крикнул он по-французски. — Скорее!
Бармен уставился на него непонимающим взглядом. Наверное, решил, что парень шутит.
— Мсье, не слушайте его! — возвысив голос, крикнула Любовь. — Этот человек просто собирается сообщить моему мужу, с кем я провела ночь. А это не его собачье дело!
Хозяин быстро принял соломоново решение:
— Идите к черту оба! Бар закрывается. Отправляйтесь шутить в другое место.
Хоть бы Яцек высунулся! Вот идиотская ситуация.
Мимо столика к выходу прошагали пахнущие пивом клиенты. Один из них похлопал Гольцова по плечу и приложил палец к губам: мол, ничего, парень, не шуми, все образуется. Звякнул на двери колокольчик. Бармен скрылся в подсобке. Погас верхний свет. Бар готовился к утреннему затишью.
Любовь наклонилась к Гольцову.
— Кто вы такой? — спросила она тихо по-русски. — Зачем вы преследуете слабую, несчастную женщину, что я вам сделала? Оставьте меня в покое. Неужели вам больше некого ловить?
— Любовь Сергеевна, сидите и не двигайтесь.
Гольцов встал и подошел к двери, ведущей на улицу. Закрыл ее на защелку, но как только Кричевская услышала щелканье замка, она вскочила и с проворством мыши ринулась к двери, ведущей в холл отеля. Гольцов едва успел ее догнать и схватить за руки. Сцепил их замком у нее за спиной, крепко держа.
— Бармен! Эй, кто-нибудь! Наберите один семь!
Семнадцать — французский аналог отечественного ноль два.
В ответ — тишина. Куда все провалились?
Кричевская не вырывалась. Наоборот, прижалась к Гольцову всей спиной, искоса поглядывая вполоборота назад. Георгий невольно попятился от нее на шаг. Женщина улыбнулась. В ее глазах зажглись зеленые бедовые огни.
— А что вы со мной сделаете, если я сейчас закричу? — шепотом спросила она. — Станете со мной драться? Вы же не будете в меня стрелять?
Гольцов смотрел на телефонный аппарат, висевший на стене всего в двух метрах от него. Только бы дотянуться до трубки и бросить в прорезь монету. В кармане спортивной куртки завалялась мелочь. Но для этого нужно обшарить карманы. Не просить же Кричевскую залезть к нему в карман и найти один франк?
Глупо до смешного!
Крепко сжимая Кричевскую так, чтобы она не могла пошевелиться, Георгий попытался дотянуться до трубки. Кричевская мягко подалась вперед, словно и не думала сопротивляться,
— Заткнитесь и убирайтесь, пока я не вызвал полицию!
— Он пытался меня изнасиловать! — визжала Кричевская, вырываясь из рук Гольцова. — Помогите!
— Звони один семь, урод, быстро! — хрипло крикнул Георгий бармену.
Из-за боли ему было не до любезностей.
Хозяин бросил под ноги коробки, зазвеневшие пустым бутылочным стеклом, извлек из-под стойки бейсбольную биту и пообещал:
— Я и без полиции с тобой разберусь.
Кричевская вырвалась-таки из рук Гольцова, подбежала к двери, открыла защелку и выскочила в безлюдный переулок. Гольцов хотел броситься за ней, но хозяин схватил его за плечо:
— Оставь женщину в покое!
— Ее ищет полиция.
— Убирайся вон, и чтобы я тебя здесь больше…
Для острастки бармен взмахнул битой. Договорить он не успел, так как вовремя подоспевший Михальский сначала действовал, а затем уж задавал вопросы.
— Гошка, что тут происходит? Глядя на рухнувшего под стол бармена, Георгий ответил:
— После твоего появления — международный конфликт.
— А кто визжал? Неужели ты?
— Очень смешно, — скрипнул зубами Гольцов, падая на стул. — Звони в полицию. Здесь только что была Кричевская. Я ее упустил.
Ее велосипед по-прежнему стоял на стоянке возле универмага. Через несколько минут Бобиньи остался позади. Она ехала мимо полей, залитых холодной росой. Ярко светило солнце, обещая знойный день. В ложбинах еще лежал туман. Любу бил озноб — то ли от утренней сырости, то ли от волнения.
Когда она приехала домой — на хутор, который сняла на месяц, соблазнившись идиллическими пейзажами и близостью Парижа, то набросила на плечи вязаный плед и сделала себе горячий какао. Потом растопила углем чугунную ирландскую печь, согрела в бойлере воды и приняла душ, тщательно смывая с себя следы ночного разгула. Поднялась наверх, упала на деревянную кровать, на льняное накрахмаленное белье, и проспала до обеда мертвым сном.
Проснувшись, она почувствовала волчий аппетит. Спустилась в столовую, где стол со вчерашнего дня ожидал встречи гостя: хрусталь и серебро, цветы и белые свечи в подсвечниках. Она зажгла свечи, отрезала кусок окорока и откупорила бутылку кьянти, после чего почувствовала, что слезы бегут по лицу ручьем. Упала на стул, уронила голову на руки и разревелась, лежа лицом на белоснежной скатерти. Снаружи снова полил дождь. Началась гроза. В открытые окна столовой потянуло сырым сквозняком, заколебались язычки пламени. За шумом дождя она не слышала шагов.