Он сделал все, что мог
Шрифт:
20
Бордюков находился в камере-одиночке.
В перестрелке, в лесу, Курочкин, радист, «хозяин» и Житков были убиты, Косолапов — тяжело ранен и по пути в Семилуки скончался, остался один Бордюков. Он выбрал удачную позицию за пеньком, отстреливался до последнего патрона. Его, конечно, могли бы тоже запросто убить, но он нужен был им живым, и ему просто давали возможность израсходовать все боеприпасы. Пули, сбивая листья над головой, не давали ему подняться и отползти куда-нибудь подальше. Прикончить же самого себя у него не хватило воли. Вел бой, не зная, на что надеясь. И когда автомат последний раз сухо щелкнул, он швырнул его вверх, чтобы все видели, и крикнул: «Сдаюсь!»
На допросе назвал себя, согласно удостоверению, Сороконожкиным Иваном Петровичем, уроженцем Псковской области, его насильно завербовали в разведшколу, угрожая расстрелять
Так было два дня.
Наконец Бордюков иссяк и сказал убежденно и решительно:
— Я вам, гражданин следователь, всю правду, на чертей мне эти фашисты, натерпелся я от них. Если хотите знать, я даже доволен, что так случилось, я этого хотел. Мне даже полегчало. Но, понятно, перед Родиной я виноват, признаю, тут хоть так верти, хоть так крути — виноват, подписал ихнюю вонючую бумагу. Моральная измена налицо, и тут никуда не денешься. Это наперво. А еще то, что в лесу с перепугу начал отстреливаться. Я, понятно, поверх, но этого теперя не докажешь. А совсем не стрелять я не мог, меня бы эта банда сразу… Не стреляет? А почему не стреляет? Вот тут и приехали. Правильно я рассуждаю, гражданин следователь?.. И тогда б вы ничего не узнали про то, что я вам чистосердечно доложил. А я так кумекал: отцеплюсь как-нибудь от них, найду Советскую власть или там Красную Армию и все расскажу. Такие были у меня планы. И теперя хоть в штрафники, хоть пулю в лоб, как хотите, я свое сделал. Только чтоб немцы не прознали, иначе и жену и детишек загубят. А я погибну — ничего, хоть с чистой совестью.
— У вас все? — спросил следователь.
— Все, гражданин начальник. А может, я чего забыл — спрашивайте, я еще чего вспомню. Я про них, гадов, все расскажу.
— Придется вспомнить, еще кое-что вспомнить, гражданин Бордюков, а то и в самом деле будет худо.
— Чего? — Тяжелая бульдожья челюсть Бордюкова отвисла. — Это вы меня так назвали?
— Вас, вас, гражданин Бордюков.
— Вы что-то перепутали. Я — Сороконожкин, вот святой крест. И документы мои у вас про то говорят.
— Не грешите хоть перед богом, гражданин Бордюков. Мы о вас все знаем.
— A-а, я начинаю кое-что соображать! Так вы, значит, Бордюковым интересуетесь? Так я не Бордюков. А Бордюков там у них, правда, есть. Есть. В последний момент он захворал что ли, ну и меня впихнули вместо него, а у вас первый список.
Следователь засмеялся:
— Первый список?.. Да, придется сделать выговор вашему шефу, как его, майору Фишеру, что ж это он подсовывает нам старые списки. Не притворяйтесь, Бордюков, не валяйте дурака, все это белыми нитками шито. Давайте все сначала. Ваши настоящие фамилия, имя, отчество?
— Ну, это вы уж совсем, гражданин следователь, я вам еще раз, то самое, как на духу.
— Вот что, гражданин Бордюков, чтобы мы не теряли попусту время, и чтоб вы тут меньше врали, даю вам возможность до утра подумать. Чем меньше будете юлить, тем больше у вас останется хоть какой-то надежды. Уведите, — сказал следователь вызванному конвоиру.
И вот уже за полночь. Бордюков сидит в камере-одиночке кое-как приспособленного под КПЗ сарая, это он успел разглядеть, когда его под конвоем водили на допрос в одноэтажный домик, и с заледеневшим сердцем думает, но думает вовсе не о том, что сказал ему следователь. А думает о том, что его песенка спета, что ему теперь много чего придется рассказать, а все это пахнет могилой. Значит, знают, что он — Бордюков, а раз так, то им, собственно, больше ничего и не надо знать. Откуда?.. Только от Копицы. Так вот почему тот не явился в избушку, его либо сразу же сцапали, и он во всем признался, либо просто сам сдался и всех выдал, собака. И на след, конечно, навел. А теперь что? Оттяпают у Сороконожки все ножки, устроят завтра очную ставку — и вышка. Ах, если бы он не забрехался с их легендой — были бы еще хоть какие-то шансы. Да, теперь придется сказать, кто он такой на самом деле, и откуда родом, и где его семья — вовсе не в оккупированной Псковской области, а на Тамбовщине, и что его отец, бывший антоновец, и сейчас еще, наверно, в Сибири, куда запроторен после раскулачки. О чем тут говорить, вышка! Надо бежать. Но как отсюда бежать? Он уже десять раз все обдумал и убедился — отсюда никак не улизнешь. Разве что… Да, это
Сидел Бордюков на полу, поджав ноги, и в уме «проигрывал» завтрашний день. Вокруг — глухая тишина, слышались только шаги часового. Внезапно заухали тяжелые и закудахтали скорострельные зенитки, наверно, немецкие самолеты прорвались к городу. Так и есть: началась бомбежка, судорожно вздрагивает земля. Бордюков распластался на полу. Вдруг раз-другой рвануло где-то рядом, сорвалась с петель дверь, грохнулась около Бордюкова, на него посыпались щепки, камни, в нос шибануло динамитной гарью. Ощупал себя — целый, серо зиял дверной проем. Он вскочил и сразу же оказался во дворе. Рядом с дверью навзничь лежал часовой. Бордюков наклонился, пощупал — голова в липкой крови. «Ты что, браток?» — почему-то шепотом спросил он и еще раз пощупал. Мертвый. Домика «Смерш» и караульного помещения как не было. Грохотали орудия, суматошно метались прожекторы, бомбы рвались где-то слева. Бордюков какую-то минуту постоял в нерешительности, затем рванулся бежать, но тут же вернулся, стянул с часового сапоги, сунул под мышку, снял ремень и, придерживая брюки, побежал согласно «проигранному» плану. Напрягал зрение, прислушивался — ни одной души, все куда-то попрятались от бомбежки, а ему терять нечего. Пересек узенькую улицу, двор, огород и вскоре натолкнулся на кустарник. Передохнул и побежал дальше. А вот и лес. Слава богу! Сердце рвало грудь. Он упал, быстро снял сапоги, натянул сапоги часового, это на случай, если по следу пустят собак, и помчался дальше, ловко ныряя между стволов деревьев. Город продолжали бомбить, и он молил бога: подольше, подольше. Бежать уже не было никакой возможности, он перешел на шаг, на ходу подпоясываясь потуже, так, чтобы и вид был вполне строевой, и штаны не падали. Ах, надо было еще погоны снять с часового. Стрельба и бомбежка доносились все глуше — значит, далеченько уже успел убежать. Теперь надо как-то разобраться, в какой стороне фронт, — и, может, до конца повезет.
21
Роман был в казино, когда туда прибежал дневальный и сказал, что его срочно вызывает майор Фишер. Проглотив наспех глоток вина, вышел из казино и направился к штабу.
Роман был ко всему готов, но к этому!..
Копица сидел спиной к нему за столом Фишера, худой, оборванный и что-то писал. Роман узнал его сразу, почувствовал, как горячая волна окатила даже пятки, но сделал вид, будто бы не узнал, и обратился к Фишеру:
— Господин майор, по вашему приказанию…
— Садитесь. — Указал на стул Фишер. — Я думаю, вам будет… как это, как это… приятно послушать вот этого тшеловека. Узнаете?
Копица положил на стол ручку, повернул голову и, вскочив на ноги, откозырял.
— Здравия желаю, товарищ майор. Поздравляю с присвоением очередного воинского звания. Прибыл в ваше распоряжение.
— Отставить! Все мы в распоряжении господина майора. Копица, что ли? Но что за вид? Откуда вы? — Козорог не ждал возвращения Копицы, так они не договаривались, но сразу же догадался, почему он возвратился, а потому тем более обеспокоился, чтобы он сейчас не допустил какой-то ошибки.
— После выполнения особого задания… — начал было Копица, но взглянув на Фишера, замолчал.
— Говориль, говориль, — сказал Фишер. — Майор Козорог должен все знать. Докладывайте.
— Я уже все доложил, господин майор.
— Доложите еще раз.
— Да что ж тут докладывать. — Копица почесал в затылке. — Измучился, устал страшно, в голове все путается. Значит так, фронт мы пролетели благополучно, хоть и палили по нам здорово, в заданном районе выпрыгнули тоже благополучно, каждый отдельно, и айда искать по компасу в лесу хатенку — все, как было сказано. Встретил нас «хозяин» — и все чин чинарем.