Он упал на траву
Шрифт:
– А батя ваш где?
Я сказал:
– Отец погиб на Хасане. Он герой.
– О господи, - сказала Дуня.
– Значит, вы сирота?
Я сказал:
– Да.
Она задумалась.
– Круглый, значит, сирота.
– Она посмотрела на меня каким-то новым взглядом, более близким взглядом старшего и сильнейшего. Ах, славная, бесценная Дуня. Она сказала: - Жалею я вас, нельзя сказать, как жалею! Вы сами с какого?
– С двадцать второго. А вы с какого?
– Угадайте.
– С двадцать второго.
– Что вы? Неужели я выглядываю на с двадцать
Она обиделась. Вот история! Я сказал:
– Ну, с двадцать третьего.
Она сказала недовольно:
– Конечно, теперь будете перебирать по одному.
– Я не умею угадывать!
Она улыбнулась.
– Молодой еще.
Я сказал:
– Так с какого же вы, Дуня?
Она сказала, словно желая сделать мне радостный сюрприз:
– Я с двадцать четвертого!
– Ну да?
– сказал я.
– Значит, вы маленькая?
– Семнадцать годов - маленькая?
– Ну, не грудная, конечно, но все-таки маленькая. Очень молодая...
Она опустила ресницы, улыбнулась уголком рта и сказала лукаво:
– Самые года.
Я сказал:
– Конечно! Невеста!
– Не смейтесь!
– Нет, - сказал я, - я не смеюсь. А сватались? Только честно!
Она притворно зевнула:
– Глупости все это. Учиться надо.
– А на кого?
– Я на учительницу хочу. Я очень понимаю маленьких ребят. Я с ними, хоть с каким, сразу как своя.
– Хорошее дело, - сказал я.
– Я тоже ребят люблю, всех маленьких люблю, жеребят и щенят. Ну, а ребята, конечно, всех лучше. Они воробьями пахнут.
Она засмеялась и снова глянула на меня долгим, испытующим взглядом.
– Вот вам и надо сто ребят завести своих. А вы холостой?
– Да... Я холостой...
– Что это вы как будто сомневаетесь... Может, неправда?
– Нет, нет, что вы. Я холостой.
– И никого нету?
– Где?
– Ну, на примете.
– Ох, так нельзя.
– Почему же?
– Ну, нельзя... А если бы я вас так спросил? Вы что бы мне сказали?
– Я?
– Да. Вы.
– Раз у меня никого бы не было, я бы так и сказала, а если бы я виляла, значит, что-то бы у меня на уме было, что я бы скрыть хотела...
– От кого?
– От вас. Да что вы все на меня-то повернули?..
– Я не сворачивал... Дуня, мне, пожалуй, идти надо...
– Куда же вы так быстро? Поговорите еще со мной.
– А про что?
– Да про что хотите, мне все интересно. Хоть про книжки...
– Да про книжки что ж рассказывать, их читать нужно. Вы что читали?
– Я? Много кой-чего... Ну, Толстого читала "Анну Каренину", Пушкина "Капитанскую дочку", Бляхина "Красные дьяволята" - много вообще... "Железный поток"... Это Станюковича...
– Серафимовича...
– Ой да, Серафимовича...
– Ну, а что больше всего понравилось?
– "Анна Каренина", конечно. Ах, бедная, несчастная... Я всегда слезами обливаюсь, как она с сыночком своим виделась. Несчастная Аннушка, красавица, а несчастная.
Я сказал:
– Да ты сейчас-то не плачь. Конечно, она несчастная,
– Нет, - живо сказала Дуня, - это хоть и книжка и про старое время, а все-таки так было. Это жизнь. Так в жизни бывает. Это все про жизнь.
– Дуня, - сказал я, - Дуня, ты просто я не знаю какая!
Она быстро повернулась ко мне, балерина в валенках.
– Понравилась?
– сказала она.
У нее было радостное лицо.
– Выше макушки, - сказал я с таким видом, что шучу.
– Сватайся!
– сказала она.
Я сказал, но не сразу:
– Война.
– Да, - задумчиво сказала она, опустив руки, - война! Не можешь ты свататься. Скоро вас под присягу повезут.
– Это как?
– У меня забилось сердце.
– Так. Привезут знамя - и под присягу, и все. И на фронт.
– Дуня, вы это серьезно или так? Неужели правда?
– Да вы чего всколыхнулись-то? Ай на фронте сладко?
– Слаще, чем здесь.
Она задумалась, подошла к окошку и закинула руки за голову. Потом обернулась ко мне и сказала укоризненно:
– А кто же с нами будет? С бабами и с девками да с малыми ребятами? Ведь мы бьемся, сил нет никаких. Я вот девушка, а тогда ругалась при вас на лошадь, как пьяный бандит. Разве это хорошо? Зачем это так жизнь заставляет? Я раньше никогда себе этого не позволяла, да и сейчас с души воротит от дурного слова, а вот поди ты... А где мои папаня с братом? А, вот то-то... Мы с матерью работаем, а у ней кила, разве ей можно? Значит, все я да я. А тетка, она придурок, все с сектантами шушукается, кто ей мозги вправит? Опять я? Да она меня так шуганет, что я и костей не соберу! Вот... А вы все на фронт тянетесь, души у вас нет...
Она с досадой задернула марлевую занавеску. Рука у меня успокаивалась, она пульсировала ровно и болела сладко, выздоравливала. Я подошел к Дуне. Мы стояли рядом и молчали.
– Осерчал?
– сказала она тихо.
– Нет, - сказал я, - и нисколько.
16
Никогда еще ни с одной женщиной или девушкой я не чувствовал себя так легко, как с Дуней. Мне с ней и говорить было легко, и дышать легко, я ей рассказал про больницу, и даже это мне с ней было легко. Такого еще ни разу в моей жизни не случалось. Не рассказал бы я этого Вале - внутри затормозило бы. Она назвала бы меня сентиментальным, но это не сентиментальность. Нет. Чувства ведь все-таки есть? Бывает тебе грустно или нет? Вот тут-то и нужно, чтоб тебе попался такой человек, как Дуня... Но это редко бывает, я таких не встречал. Я вообще до Вали никого не встречал, у меня, кроме Вали, никаких романов не было. Нельзя же считать романом наши поцелуи с Адой Ляминой. Давно это было, еще в пятом классе. Мы выходили после школы на бульвар, она заставляла меня прятать руки за спину, и сама прятала свои. Мы стояли на расстоянии двух шагов и наклонялись друг к другу, выпятив губы и приблизившись, сухо и быстро клевали друг дружку носами. Это называлось целоваться и считалось страшным грехом. А потом выяснилось, что нет в классе мальчишки, не целовавшегося так с Адой. Нет, это был не роман. Это все детство... Какой это роман.