Она это может

Чейни Питер

Но стоило ли мне нервничать? Честно признаться, я столько пережил за эти годы всяких неприятностей, что одной больше или меньше — это не составляло большой разницы для старшего неженатого сына уважаемой миссис Кошен! Да, сэр… потому что чего только со мной не бывало, а когда обстановка становится излишне жарковатой, я всегда припоминаю одного французского парнишку, сказавшего, что большая часть вещей, которых он опасался, в итоге так и не произошла. Этот малый определенно понимал, почем фунт лиха.

Я вам, ребята, уже говорил про этого китайского парня — Конфуция. Конфуций — тот человек,

к которому я обращаюсь во всех трудных случаях жизни, потому что он большую часть своего времени потратил на то, чтобы изрекать разные умные вещи. Например, он однажды сказал, что на свете существуют неприятности трех сортов: из-за женщин, денег и нездоровья. А тут он дал маху.

Потому что если у парня неприятности из-за девчонок, то две другие непременно приложатся. Я не встречал еще такого малого, который переживал бы из-за какой-нибудь девчонки и одновременно не считал бы последние деньги, а также не чувствовал бы себя полутрупом. Но вот четвертую неприятность Конфуций вообще упустил из виду. А таковая бывает, если у тебя нет первых трех. Пошевелите-ка мозгами. Если у парня нет девчонки, из-за которой стоит расстраиваться, если у него полны карманы денег, а тратить не на кого, и к тому же он здоров, как бык, а переживать нет причин, тогда этот парень — просто псих и недотепа, которому место в сумасшедшем доме. Чего ради, скажите мне, он коптит небо?

Через пятнадцать минут я добрался до клуба «Леон».

Он стоит в паршивом переулке, недалеко от Рю Клиши. В действительности это никакой не клуб. На первом этаже нечто вроде бистро с небольшой площадкой для танцев.

На возвышении по понедельникам, средам и субботам сидит пара ребят, именуемых русскими, и наяривает что-то на балалайках. В остальные дни они играют на цитрах, но особой разницы я не замечал: шум стоит одинаковый. Думаю, если бы этих парней услыхали из России, им бы не удалось обойтись без тумаков. Я наслушался музыки в разных местах, где только можно промочить горло и перемигнуться с девчонками, но такой мерзкой игры нигде не встречал. Как будто из тебя кишки вытягивают на барабан.

Если не считать этого, то «Леон» — одно из многих подобных злачных мест.

Я вхожу. После холодного вечернего воздуха внутри кажется жарко. От табачного дыма ничего не видно. Русские, как всегда, бренькают на своих балалайках. Тут и барышники, тут и спекулянты, и дамочки, обрабатывающие парней, и другие, боящиеся просчитаться. Со всех сторон доносится гул голосов.

Иду к стойке в конце зала. Позади стойки стоит сам Леон, облокотившись на нее локтями. В углу его рта торчит тоненькая испанская папироска.

— Ну как дела? — спрашиваю.

— Что все в порядке, этого я не скажу. — Он мне подмигивает. — Вы, наверное, подумали, что я сейчас скажу «все чертовски хорошо»?

— Может быть, вы и правы. С каждым всегда что-нибудь должно приключиться. Взять хотя бы этого выродка Гитлера. И ему тоже досталось на орехи. Послушайте, вы не видели здесь мистера Риббэна?

Он кивает головой, достает из-под стойки тряпки и начинает старательно вытирать поверхность, потом цедит сквозь зубы:

— У него комната на втором этаже. Сейчас он у себя. Пройдите через бар. Дверь в конце коридора и идите наверх.

Я

говорю: «О'кей» — и прохожу через весь бар, минуя маленький танцевальный зал с противоположной стороны. В проходе темно, как раз посредине его какой-то вояка целует французскую девчонку с таким неистовством, как будто ему осталось жить последнюю ночь на этом свете. Я протискиваюсь мимо них, разыскиваю дверь в конце коридора и поднимаюсь по узкой лестнице. Мне кажется, что в ней миллион ступенек. По-видимому, Риббэну нравится спать поближе к звездам. А может быть, на него напало романтическое настроение, вроде того, что было у меня однажды, когда я прилип к одной юбчонке.

Потому что, ребята, по натуре своей я — человек поэтичный и нежный. Уж не помню, говорил ли я вам об этом. Большую часть жизни я провел, болтаясь по всему миру в поисках приключений, бывалых ребят и вообще экзотики. Но каждый раз, когда мне выпадала свободная минутка, я начинал думать самым возвышенным образом о красоте вообще. Ну и я из тех парней, которые уж коли примутся о чем-то думать, то тут же пытаются осуществить свои мысли на практике. А почему бы и нет? И как бы вы поступили на моем месте?

Только я понял, что такие поэтические мысли о паре женских коленок и всем остальном, дополняющем соответствующий комплект, приносили мне гораздо больше неприятностей, чем любой из проходимцев, за которыми я гонялся.

Может быть, из этого можно сделать правильный вывод. Если да, то пользуйтесь им, я парень не жадный.

Взбежав по двум маршам лестницы, я остановился на площадке, чтобы перевести дыхание. Последний пролет сужался и поворачивал влево. Деревянные и выщербленные ступеньки не были даже покрыты дорожкой. Мои шаги звучали необычно гулко. На лестнице было темно, как у негра в желудке, так что мне пришлось пробираться ощупью, держась за перила. На полпути я наткнулся на что-то мягкое. Я подумал, что кто-то обронил свой носовой платок.

Все же я добрался до самого верха, чиркнул зажигалкой и огляделся. Передо мной была дверь. Я ее распахнул и вошел в комнату. Вижу: спальня, пустая. На каминной полочке стоит свеча, я зажег ее. Меня удивило, чего ради Риббэн содержал такую дыру. Для свиданий, что ли?

Я огляделся. В одном углу — кровать, пара стульев, комод с зеркалом и письменный стол. На столе сверху — пачка почтовой бумаги и конверты. Одна промокашка сложена пополам и лежит поверх листка бумаги, как если бы кто-то собирался написать записку. Мне пришла в голову мысль, что не думал ли Риббэн заняться этим делом, но ему помешали, и он вышел из комнаты.

Я беру свечку и спускаюсь вниз. Вы припоминаете, я говорил, что на лестнице наступил на что-то мягкое, вроде носового платка. Ну так вот, я ошибся: это был рукав от пиджака Риббэна. Парень лежал головой вниз, прижатый к перилам. Я присмотрелся к нему. Никакой ошибки быть не могло: он был мертв, как египетская мумия в провинциальном музее. Тогда я ставлю свечу на ступеньки, а сам запускаю руку ему за пазуху. Он еще не успел остыть.

Вынимаю сигарету, поднимаю свечу и прикуриваю от нее. Стою, прислонившись к стене, и разглядываю мертвеца. Подношу к самой голове свечку и замечаю в правом ухе какую-то желтую жидкость.