Она и её Он
Шрифт:
Я поняла, что моя другая жизнь подошла так близко, что я могу посмотреть на нее, посмотреть в глаза этой большой сонной рыбы. Увидеть в них свое отражение. Я приготовилась обрушиться и закончить свое осмысленное существование, перейдя в другое качество, как вдруг случилось нечто невозможное. Между моими реальностями протянулся гравитационный коридор, как в книгах фантастов конца 70-х годов, и меня вовлекло из одной реальности в другую.
В мире же это звучало довольно просто:
– Ром, вы будете ставить танец-то?
Это сказал кто-то, кто конкретно в этот
– Мы в итоге будем ставить танец-то?
– Будем, с чего вдруг сомнения? У нас по сюжету там с вами любовная сцена, нам ее прописали как танго. Или вы это слово как, пардоньте, фасон нижнего белья восприняли?
Спрашивающий хохотнул. Рома хохотнул. И хохотнул Александр.
– Если так, то мне быть битым, – почему-то сказал он.
Они с Ромой взоржали, Маша смотрела на них, как на двух малых детей, вспомнивших покрывшуюся плесенью шутку.
– Мы будем ставить танец. Мы уже сделали канву, мы репетируем. Не скажу, что там и как, я там себя чувствую волейбольным мячом – меня в основном перебрасывают из рук в руки, а я в промежутках должна успевать хватать их за шеи и эротично обвивать ногами колени. Основное, что я чувствую – головокружение, неосновное – желание прилечь. Но со стороны хорошо смотрится.
Рома не мог удержаться. Он занимался танцами с глубокого детства, как он рассказывал, – его водили с сестрой на одни и те же кружки по принципу удобства. Рисование и рукоделие были погибелью, а вот в танцах он нашел себя. Маша тоже танцевала, потому что была за Ромой замужем. А Рома играл в студенческом театре, потому что был Машиным мужем. Это было своего рода договором по принципу «ты мне, я тебе». Маша танцевала старательно, но посредственно, Рома играл откровенно плохо, но дефицит юношей в театре съедал его бесталанность, выдавая ему роли молчаливые и статичные. Рома загорелся. Было видно, как он хочет рассказать и показать, как у него чешутся руки и ноги. Было видно, что Маша все поняла и смирилась с демонстрацией сценического танца на свободных трех квадратных метрах квартиры.
– От тебя почти ничего не требуется! Танцуем же мы, твои возлюбленные, а ты между нами мечешься. Тебя даже в ритм не просят четко попадать. А это красиво, это очень красиво! Машка, это власть. Я тебя ловлю и леплю, как из пластилина, а потом бросаю вдаль. Бросаю и снова ловлю. Машка, давай покажем!
– Саш, давай, ты меня будешь принимать, только не лепи меня, хорошо?
– Давай. Говорил – быть мне битым.
– Не быть битым, нормально, мы уже отработали основное, и Мария в тебя не впишется с разгона.
Они встали, раздвинули мебель, подождали, пока все (еще три или четыре человека) повернутся к ним, и стали, путаясь ногами в ковре и ножках стульев, пытаться показать нам означенное танго. Места для шагов не было, крутиться между партнерами Маше было негде, так что в основном она просто врезалась в Александра и возвращалась к мужу. За пару минут они все трое устали и поняли бесперспективность своего начинания. Все как-то притихли, в воздухе повисла неловкость и какая-то неуместность. И тут я спросила:
– А
Молчание нарушилось, освободив всех из пут натянутого неловкого внимания. Маша набросилась на меня, выплескивая в слова и эмоции свое видение постановки. Александр сквозь этот поток произнес:
– Нет, я с ними – нет. Я танцую, но не очень. Это давно было. Что-то я еще, конечно помню, некоторые названия, шаги. И все.
Кто был там старались отвлечься на изначальное занятие – совместный вечер настолок, перемежающийся фильмами, выходами покурить и в магазин за пивом, вином и аспирином.
Игра была готова, Маша перестала говорить, срочно потребовалось сделать какой-то еды, рассесться на полу вокруг стола, греметь и шуршать. Я выпала из происходящего. И тут меня спросил Он:
– Ты танцуешь? Ты понимаешь в этом?
– Я? Нет. Я не училась нигде. Я назвала бы это, как Айседора Дункан, пластической импровизацией.
Уши мои горели, щеки горели, спина стала горячей. Длинная и путаная фраза, которую я выдала на-гора, как пулеметную очередь, была почти лишена смысла. Она была щитом, за которым я попыталась спрятаться от его обращения ко мне. Я висела на ниточке и болтала ногами – всего этого не может быть.
– Наворочено! – сказал он. – А красиво? Тебе нравится?
– Нравится, – поперхнулась в ответ я.
– А покажешь?
– Не тут, – практически каркнула я сипло и без голоса.
– А где?
– На улице.
Ниточка порвалась, я падала. Я падала и не чувствовала себя ни Алисой, ни Мари Штальбаум. Их обеих ждало нечто, меня – ничто.
– Давай! Ты до скольки можешь?
– Мне через час надо бы идти.
– Давай тогда кон и потом, пойдет?
– А зачем?
– Интересно же. Пластическая импровизация по стопам Айседоры Дункан. Ведь интересно!
Я поняла, что надо мной сейчас будут смеяться, что я вляпалась во что-то очень неприятное. На языке зажгло, в глазах стало сухо. Мне захотелось сбежать. Нет! Он не может меня ранить! Кто угодно, но не он, он не имеет такого права! Он не имеет права смеяться! За что? Что я сделала такого?! Но я понимала, что я сделала. Я захотела его всего, целиком. Я позволила себе мысль, что это взаимно, я посягнула на его свободу, право выбора и жизнь. Я должна быть наказана самым суровым образом. Все правильно. Он меня высмеет, и я больше никогда не подниму голову вверх, я больше не буду ничего хотеть, я запомню свое место.
Мне захотелось уйти. Мне захотелось сбежать, оказаться в другом, в моем чудовищном измерении, в том, где ничего не может быть. Я играла за какой-то дом и быстро вылетела, просадив все свои фишки. Я решила, что надо спасаться. Встала, подошла к Роме со спины и сказала, что, пожалуй, пойду.
– Ир, чего так?
– Я пойду, мне пора.
– Ладно, давай. Пойдем.
Рома кивнул своей компании, вышел из-за стола, Маша кивнула и махнула мне, я пошла в прихожую, Рома шел следом. Я включила свет, надела босоножки, забросила за спину рюкзак, повернулась сказать «пока, увидимся» и уперлась глазами в Сашу, стоящего за Роминой спиной.