Она моя
Шрифт:
Все, что могу — гореть эмоциями и бить словами.
— Это я уже слышал.
— Так послушай еще! И еще! И еще! Ненавижу тебя! Ненавижу! Ненавижу! — кричу не я, душа моя этой болью расходится. Пытается выплеснуть то, что не вытолкнула тошнота. Зачем же так любить? Зачем эти чувства? Вдруг никогда не пройдет? Невыносимо! — Каждый день будешь слышать от меня только это! Ненавижу тебя, Гордей Тарский!
Стискивая челюсти, свирепо расширяет ноздри и…
— Это хорошо, хорошо, — как будто поощряет, только вот голос вибрирует все той же задавленной
Он практически рычит, как те самые волки. А потом… Зачем-то целует меня. Не позволяя ни отвернуться, ни хоть на миллиметр сдвинуться, ни полноценно вдохнуть после выброса выматывающего количества энергии. В этот поцелуй Тарский те же эмоции вкладывает. Со злостью сминает мои губы. Агрессивно раздирает мой рот. Этот контакт физически болезненный и безумно желанный душевно. Вмиг выносит из моего сердца все, что, вопреки обидам и запретам, упорно живет там. Разбрасывает по груди противоречивые и очень сильные чувства. Растирает их до крови. Перемалывает и смешивает.
Люблю и ненавижу.
Ненавижу и люблю.
Люблю…
Ненавижу…
Люблю…
Цепляюсь ладонями за мощные плечи. Царапаю ногтями. Ласково скольжу по напряженной груди. Сгребая пальцы в кулаки, так же самоотверженно, как и целую, колошмачу каменные мышцы.
Никакая боль не помогает держаться безразличной. Ничего не помогает. Его губы, его запах, его руки — мое лекарство. Я все принимаю, потому как нуждаюсь в этом исцелении. Не могу иначе, каким бы сумасшествием все это не казалось.
Мысленно его умоляю…
Дыши на меня. В меня. Останься во мне навсегда. Навек.
Пусть и он дрожит, как сейчас. Мелко, едва различимо, но дрожит ведь. Чувствую и впитываю. Боже, я чувствую и задыхаюсь восторгом!
Какое безумие…
Сотри мои губы в кровь. Сотри их до полного отсутствия вкуса. Сотри меня. Сотри же…
Но ничего не может длиться вечно. И Тарский отрывается от меня. Не могу понять: то ли по-своему желанию, то ли я его все же отталкиваю. Ничего не соображаю.
— Зачем ты это сделал? — выкрикиваю, как только удается сфокусировать взгляд на его лице. — Зачем ты позволил ей? Зачем? Ты хоть представляешь, что сделал со мной? Гордей? Не молчи же! Не молчи!
Тяжело и хрипло дышим друг другу в губы.
— Я не обязан это с тобой обсуждать.
Этому холодному и бессердечному ответу противоречит его взгляд. В залитых темнотой глазах люто сражаются две силы: хроническая беспощадность и ожесточенная звериная тоска. Такого отклика я от него еще не получала. И он вызывает куда более острые эмоции, чем все прочее. Содрогаюсь с такой силой, что кажется, по коже какая-то физическая сила проносится и сдирает весь верхний слой.
— Ты уверен? — уточняю очень тихо.
Из глаз выкатываются слезы, но я даю ему еще один шанс по-человечески объясниться.
— Уверен, — незамедлительно выталкивает Тарский.
— А целовать меня обязан? — даже угроза неминуемой смерти не способна остановить мою ладонь от яростной
Замахиваюсь еще раз. В этот раз хочется размазать его гнев. Вытрясти все. Пусть взорвется и меня разнесет. Плевать уже.
Однако едва кожа оживает жжением, Таир с грубыми матами ловит мою кисть. Переплетая наши пальцы, так крепко сжимает, что в какой-то момент кажется, переломит мне все косточки. Со стоном пытаюсь выдернуть, но он не отпускает, а зачем-то прижимает к своей опаленной ударами щеке.
— Пусти… Не хочу я к тебе прикасаться… — и так всем тело его ощущаю. Не только внешне, внутри все горит и одуряюще пульсирует, как ни отторгаю я эти ощущения. — Пусти, сказала! Ты мне противен! Ненавижу тебя!
— Закрой рот, Катенька, — цедит Тарский с приглушенным скрежетом, как будто сквозь зубы.
— И не подумаю, — выдергиваю, наконец, руку. В процессе едва ли не покалечиться приходится, пока он ее отпускает. — Не замолчу!
— Катерина! — в этот раз одергивает свирепым ревом. Припечатывая к дереву, разъяренно лупит ладонями ствол по бокам от моего лица.
Чувствую, как на подъеме вибрирует и гремит его грудь. И сама, словно в предсмертной агонии, трястись начинаю. Однако и это меня не останавливает. Напротив, придает какого-то отчаяния. Вижу, что Таир на грани взрыва, и подношу к искрящему фитилю спичку.
— Тебе было хорошо? Тебе понравилось? — в глаза смотрю, но по голосу понятно, какую боль мне самой причиняют эти вопросы. Вырываю из груди с мясом и кровью. — Скажи…
— Катя, блядь… Не спрашивай, — рявкает охрипшим от переполняющих эмоций голосом.
— Скажи!
Вместо этого замолкает. Тяжело дыша, выдерживает затяжную паузу. А я ведь уже знаю, что ничего хорошего после этого не последует.
— Ты сама все видела, — очень спокойно, без особых эмоций, однако все еще сипловато выдает он.
Конечно, видела… Но это не тот ответ, на который я рассчитывала. Надеялась, что Таир как-то обесценит произошедшее и свое более чем очевидное удовольствие.
Несвойственно долго молчу. И Тарскому едва ли не впервые приходится забивать образовавшуюся между нами пропасть. Хотя нет, конечно, это мне только кажется, что он что-то там забивает. На самом деле он целенаправленно меня добивает:
— Только ты, мать твою, Катенька, способна бежать среди ночи в лес. Только ты, блядь, способна вести переговоры с наступающей волчьей стаей. Только ты, сука, способна нападать, наперед зная, что не выдержишь сдачу. Только ты, черт тебя подери, способна задавать глупые и абсолютно неуместные вопросы, а после обижаться на правду.
Я продолжаю молчать. У меня не осталось слов. Прикрывая глаза, просто жду, когда Таир отойдет. И он отходит. Наклоняясь, подбирает с земли пистолет и, не оглядываясь, шагает обратно в сторону дороги. Я покорно плетусь следом, ощущая себя еще более несчастной и разрушенной, чем до этого марш-броска. Кроме того, сейчас я чувствую себя еще и очень глупой.