Она моя
Шрифт:
— В этом нет ничего особенного. Ты — часть его работы.
К горлу подступает горечь, но я делаю над собой усилие, чтобы рассмеяться.
— Сама понимаешь, как это звучит?
Сейчас, когда я страдаю, мне вдруг очень сильно хочется вывернуть ее наизнанку. Возможно, в лице Элизы я лишь восполняю эмоциональный баланс. Ведь сам Тарский с того вечера, как поцеловал меня, со всех сторон закрылся.
Однако и с суперблонди мне это не удается. Несмотря на мелькнувшее в ее глазах сомнение, она буквально
— Ты слишком юная, чрезвычайно импульсивная и чересчур наивная, Катя. Гордею такие не по душе. Поверь мне на слово. Я знаю его очень много лет.
— И сколько же? — наплевав на вызванную ее словами боль, пытаюсь хоть какую-то пользу поиметь. — Конкретнее скажешь? Или так болтаешь, лишь бы говорить?
— Мы вместе выросли.
— Надо же… — сердце принимается стучать слишком быстро. — Ты, он, Януш, Федор, Ульяна… — иду наобум. — Кто еще?
— Больше никого. Нас было пятеро.
— И где же именно проходило ваше детство?
— В Мурманске.
— Вы же не родные по крови? Тогда что вас объединяло?
— Нет. По крови родные только Гордей и Ульяна. Нас всех усыновили.
— Бахтияровы воспитали Гордея? — не могу скрыть удивления.
— Да, как и всех нас.
Это известие меня действительно разбивает. Вспоминаю, как себя вела перед Бахтияровыми и волей-неволей ощущаю дикий стыд. Если они фактически родители Таира, пусть и приемные, как-то гадко получается.
Впрочем, я же не по-настоящему за ним замужем… Это всего лишь фикция. Боже, все сплошной обман! И столько этой фальши, что трудно уже в голове уложить.
— И что это за тупая система давать всем детям разные фамилии? Россияне, немцы, поляки… Не семья, а бродячий цирк, — конечно же, так резко выражаюсь лишь потому, что меня саму захлестывают эмоции.
Скулы Элизы слегка розовеют, но в остальном она своих чувств не выдает.
— Так было нужно.
— Ну да, ну да… Пойду я, прилягу. Готова разболелась. Не скучай.
Хотя, конечно, мне абсолютно наплевать, будет ли она томиться от скуки. В конце концов, я ее не приглашала. Она такой же конвоир, как и все остальные.
Вернувшись в спальню, мечусь по периметру. Пытаюсь собрать разбредающиеся мысли в какую-то разумную цепочку. Получается откровенно плохо. Тогда, поддавшись порыву, бросаюсь обшаривать комнату. Начинаю с письменного стола. Осторожно выдвигаю один за другим ящики, перебираю старую корреспонденцию. Ничего другого попросту нет. Непонятно, с какой целью Гордей, он же Йен Ланге, все это хранит. Ничего стоящего! Коммунальные счета, письма из страховой, из налоговой, открытки от друзей… Просто хлам!
В спальне мало мебели. Я работаю усердно. Просматриваю даже кровать. Приподнимаю матрас со всех сторон. Но раз за разом меня ждет
Отчаявшись что-либо отыскать, направляюсь в гардеробную. С той же скрупулёзностью принимаюсь копаться в вещах. За шорохом одежды не слышу, как открывается дверь в спальню. Натуральным образом верещу, когда рядом внезапно возникает Тарский.
— Что ты делаешь? — прорезает мой визг его сильный и выдержанный голос.
Отпираться бессмысленно. Он поймал меня на горячем.
Сглотнув, нападаю в ответ:
— А что мне еще остается?
Голос звучит достаточно громко, но я при этом неосознанно пячусь. Таир надвигается следом. Не прикасается, однако я и без того съеживаюсь.
— Ты должна это прекратить, — жестко произносит он. Кажется, что этот тон колючим полотном на спину ложится. Задерживаясь на коже, заставляет вздрогнуть. — Не пытайся мне противостоять, Катя. Не стоит тебе со мной воевать.
— Ты мне угрожаешь? — уточняю, хоть и так все понятно.
Меня ведь и без какого-либо физического воздействия вот-вот в клочья разорвет. Те самые чувства, что Тарский во мне поселил и всполошил. Как ни злюсь, как ни настраиваюсь, подавить их не получается! Кажется, что избавиться от этой любви можно, лишь вырвав из груди сердце. Оно в последние дни стало неестественно тяжелым и объемным. То и дело барахлит. Замирает от каждого его взгляда и безумно колотится от каждого слова.
— Остерегаю.
— По-моему, сейчас это одно и то же, — выдыхаю прерывистым шепотом. — Я долго верила, что ты обо мне заботишься… Сейчас мне просто смешно! Господи, я такая дурочка! — впору заплакать от разъедающей душу горечи. — Я ведь считала тебя близким человеком. Доверяла тебе.
Скулы и подбородок Гордея приобретают острые черты. В глазах появляется тот самый блеск, из-за которого у меня все слова стопорятся в горле вместе с дыханием.
— Ты и сейчас должна мне доверять. Остальное, — выдерживает ощутимую паузу, — не додумывай.
— Как я могу доверять, если ты удерживаешь меня против моей воли?! И не говоришь, что мы тут делаем. Мы находимся в Европе уже три месяца!
— И задержимся еще дольше, если ты будешь тянуть время, нянчась со своими обидами.
— Обидами? Так ты это называешь? У тебя вообще души нет? Ты только физически существуешь? Делаешь только то, что нужно, и ничего не чувствуешь? Ну, прости, я так не умею!
— Мне нужно, чтобы ты, как раньше, выходила со мной в люди, — сухо реагирует Тарский на мою срывающуюся речь.
Попросту непрошибаемый!
Но я ведь знаю, что так не всегда… Уже получалось пошатнуть его казалось бы непоколебимую стойкость.
Эти мысли придают сил и веры в себя.
— Окей! Куда? И зачем? — меняю тон с потерянного на ироничный.