Опанасовы бриллианты
Шрифт:
Ресторан еще пуст. Тихо, нарядно, чисто. Только один офицер пьет чай, позвякивая ложечкой о стакан, читает газету.
Друзья забираются в отдельную кабину.
Бражников курит, а Коготков, заложив руки за спину, быстро ходит. В день рождения всегда почему-то думается о смысле жизни.
— Понять же надо… — раздумчиво произносит он. — Зачем мы родились? Дело какое-то сделать!.. Так оставь, в конце концов, хоть одну печь после себя. Пусть другому поколению будет тепло… Помнишь, Горький писал сыну: «Ты уехал, а
— Постой, постой, — смеется Бражников, — я ничего не понимаю. О чем ты? С кем ты говоришь?
— Ладно. Это я так… Давай поднимем бокал за пережитое…
Синяя бархатная портьера на двери отгибается. Коготков оборачивается и видит багровое лицо, светлые брови, похожие на перевернутые запятые, глубоко сидящие серые глаза. Нижняя губа прикрывает верхнюю.
— Извините за нарушенный покой, — усмехается парень. — Случайно. Сожалею и скорблю.
Глаза у Аркадия становятся острыми, впиваются в фигуру парня и запоминают ее, вплоть до белой ниточки, прилипшей к носку сапога.
Парень скрывается. Портьера слегка колышется. Коготков бледнеет. Он стоит, что-то напряженно вспоминая. Затем подбегает и — к портьере. Чуть отведя ее, смотрит в зал.
— Ты… — заговорил было Бражников, но Коготков, не оглядываясь, резко и повелительно выбрасывает руку с растопыренными пальцами и сжимает их в тугой кулак. Пальцы белеют. Рот Бражникова закрывается. А Коготков уже стоит около и громко предлагает:
— Ну, выпьем же, выпьем! — Звякает ножом о тарелку. — Тебе, Толенька, пора на занятия. И мне пора. Официант! — зовет Коготков.
Выходя из ресторана, он шепчет Бражникову:
— Иди…
Коготков плотнее натягивает белый шлем, перебрасывает коньки через плечо, переходит на другую сторону улицы и скрывается в подъезде. Стоя в холодном, заиндевелом тамбуре, смотрит через стеклянную дверь на ресторан.
В памяти возникает сберегательная касса, дрожащий голос заведующей. «А может быть, ошибка? — думает Коготков. — Брови, губы, „сожалею и скорблю“. Все это еще не доказательство».
Когда в углу валяется уже семь окурков, парень выходит. Он в черном полушубке, локтем прижимает папку и походит на управдома.
Коготков не отстает от него. Парень заходит в хозяйственные магазины, потом на базар. В лавке скобяных товаров покупает три замка, берет счет и, насвистывая, уходит.
Коготков спрашивает у продавца:
— На какую организацию взял счет?
— Да это завхоз из поликлиники.
— Фамилия?
Продавец, медлительный, с прокуренными усами, сердито поворачивается и хочет оборвать слишком любопытного конькобежца, но Коготков протягивает документ. Продавец торопливо одергивает полушубок:
— Берегов это, завхоз Берегов…
— Разговор — между нами. Поняли?
Через полчаса в адресном столе Коготков записывает: «Берегов А. И.,
— Как раз напротив дома Саши, — думает взволнованно Коготков по дороге в отделение.
Дровосеков внимательно смотрит на Коготкова, который стоит перед столом.
— Конечно, это еще не доказательство, — говорит лейтенант, — но все же я уверен, что Берегов — участник ограбления.
— Ну, что же, если это так, значит Берегов для нас уже не главная проблема, — говорит Дровосеков. — Теперь важно узнать, кто его соучастники. А за ним необходимо установить наблюдение.
Коготков, встрепенувшись, вытягивает руки по швам:
— Товарищ майор! Разрешите мне это дело довести до конца, разрешите…
Дровосеков вспоминает собственную молодость, жажду подвигов, больших дел. В его суровых глазах мелькает грустная улыбка: не хочется стареть.
— Что же вы предлагаете? — спрашивает Дровосеков.
Коготков подходит ближе и, понизив голос, хотя этого совсем не требуется, рассказывает о своем плане.
— Хорошо, я согласен… Можете действовать.
Три вечера подряд Коготков засиживался у Саши.
Саша занимается своими делами.
Коготков сидит, придвинув к окну старый диванчик, обитый красным бархатом.
Комната Саши чистая, белая, обставлена скромно. Портрет Лермонтова. Над кроватью картина: Саша в красном костюме мчится на лыжах с белой горы.
На третий вечер Коготков входит уже смущенно.
— Я, наверное, надоел тебе? — тихо спрашивает он.
— Пустяки. Я все равно часов до трех не лягу. Нужно заниматься.
— Ты уж извини…
— Ничего, ничего. — Саша разворачивает записи лекций.
Коготков сидит, сжавшись в комочек, зажав по-мальчишески коленями обе руки, и не то о чем-то глубоко думает, не то внимательно следит за улицей, за домом, что стоит напротив.
— Аркаша, ты не смотри на меня, а только слушай. Я тебе сейчас буду говорить, — произносит Саша серьезно. После паузы она тихо сообщает: — Я ведь люблю тебя, Аркаша… С Анатолием дурачилась, а тебя люблю. Не поворачивайся… — Она замолкает.
У Коготкова руки вцепились в горячую батарею.
— Что же ты молчишь? Ты веришь мне?
Аркадий, помедлив, отвечает:
— Верю.
— А зачем веришь? Я ведь пошутила. Скучно мне, вот я и шучу…
Растерянный Коготков не знает, что сказать. Рядом с Сашей он всегда чувствует себя бессильным.
В это время кто-то гулко топает под окном. Лает тревожно собака. Коготков напрягается и тихо, взволнованно говорит:
— Я пошел, Саша. Сиди, сиди. Не вставай…
Коготков стремительно выскальзывает из комнаты. Уже в кухне слышит: «А ведь я не шутила».