Опанасовы бриллианты
Шрифт:
— Нет, не так, товарищ майор. Мне кажется, что лейтенант все-таки поспешил с выводами.
— Что же предлагаете в таком случае вы?
Глядя прямо в глаза майору, Захаров кратко, но обстоятельно, как рапорт, стал докладывать свой план расследования.
Майор сел и, закрыв глаза широкой ладонью, — так он делал всегда, когда о чем-нибудь напряженно думал, — слушал. Наконец, Захаров замолк.
— Все это верно, но это трудно. Очень трудно. Кроме законного права на розыск кондукторши, нужен еще большой такт, осторожность, гибкость, а может быть… — здесь майор несколько секунд
Григорьев любил в разговоре вставить какой-нибудь крылатый афоризм или пословицу. Была у него слабость, о которой знала лишь одна жена: с молодых лет он выписывал из прочитанных книг в особую толстую тетрадь пословицы, поговорки, изречения.
Когда Захаров направился к выходу, майор задержал его почти в дверях и предупредил:
— Только одно условие: действуйте не для того, чтобы доказать Гусеницыну, а для пользы дела. Помните свой долг.
Захаров молча кивнул головой и вышел.
Как только за ним закрылась дверь, Григорьев позвонил Гусеницыну и приказал передать дело Северцева студенту-практиканту юридического факультета университета. Фамилию студента майор не назвал умышленно — он любил сюрпризы даже в работе, если они не мешали делу. На вопрос Гусеницына: «Когда практикант будет принимать дело?» — ответил: «Через тридцать секунд».
Наташа гладила свое любимое платье. Вечером она пойдет с Николаем в театр.
— Мамочка, ты знаешь, Ленского будет петь сам Лемешев.
Но матери было и не до оперы и не до Лемешева.
Несколько раз Елена Прохоровна пыталась серьезно поговорить с дочерью о ее будущем, но всякий раз Наташа отшучивалась, говоря, что замуж ей еще рано. Но на этот раз мать проявила настойчивость.
— С милым и в шалаше рай — это верно. Но надолго ли? О том, что бедность не порок — не спорю. Но ведь это одни красивые слова! — Выждав, не последует ли возражений, Елена Прохоровна вкрадчиво продолжала: — Скажу тебе прямо, Наташа, мне не нравится твоя дружба с Николаем Захаровым. Рано или поздно, все равно вы должны расстаться. И лучше рано, чем поздно. А вот свое отношение к Виктору ты должна изменить. Ты его просто унижаешь, как-никак, он все-таки сын профессора…
В комнате уже начинало попахивать гарью, но ни дочь, ни мать не замечали этого.
— Ты не горячись, Наташа. Пойми, как мать я не могу допустить ничего серьезного между тобой и Николаем. Вы никогда не будете вместе… А вот, если бы ты помягче и повнимательней относилась к Виктору, он давно бы сделал тебе предложение.
— Он уже дважды его делал, — выпалила Наташа.
— Как делал? А ты?!
— Я дважды отказывала и просила, чтоб
Сказав это, Наташа стыдливо опустила глаза. Так откровенно о своем чувстве к Николаю она говорила с матерью впервые.
— Девчонка! Ты все еще глупая девчонка! Боюсь только одного: когда ты повзрослеешь, будет уже поздно…
Пытаясь проникнуть в душу Наташи, Елена Прохоровна хотела держаться спокойно, но чем больше она этого хотела, тем сильнее в ней просыпалась жажда власти над дочерью, и это выводило ее из равновесия.
— Да, я забыла, — уже более спокойно сказала она. — Виктор сегодня приглашен к нам на пироги. — Сказала как бы между прочим, но с явным намерением подчеркнуть, что власть над дочерью полностью находится в ее руках.
— Кто его приглашал?
— Я.
— Сегодня вечером я иду с Николаем в театр.
— Сегодня вечером ты будешь дома!
— Нет. Я пойду в театр!
На эту дерзость Елена Прохоровна не ответила, и только прищуренные глаза ее говорили, что разговор между ними не закончен.
После напряженного молчания, закрывая двери спальни, Елена Прохоровна сказала упавшим голосом:
— Ну, что ж, поступай, как знаешь. Ты взрослая, а мать стара.
Часы на Спасской башне показывали половину первого ночи, когда Николай и Наташа возвращались из театра. Свернув с набережной, они медленно поднялись на Каменный мост. От фонарей на Москву-реку падали, дрожа и переливаясь на поверхности воды, огненные столбы.
Николай и Наташа остановились в нише каменного парапета.
Было тихо. Наташа смотрела вдаль, в темноту ночи и молчала. Молчать ей не следовало — она знала об этом хорошо, — но никак не решалась заговорить. А разговор предстоял тревожный, тяжелый. Под влиянием матери Наташа все больше и больше приходила к мысли, что Николаю надо переменить профессию. Об этом она и хотела сказать сейчас. Хотела и не могла.
Наконец решилась.
— Николай, — сказала она, — ты никогда не был рабочим?
Николай, не понимая значения ее вопроса, поднял на нее глаза. Наташа продолжала:
— А как бы хорошо было, если бы ты был рабочий, простой рабочий. Как бы я ждала тебя по вечерам! А ты усталый и чумазый вваливаешься в квартиру и просишь есть. Какие бы борщи я тебе готовила! Я уже купила «Книгу о вкусной и здоровой пище».
Прибегнув к этой маленькой женской хитрости, Наташа хотела избежать лобовой атаки в этом остром разговоре. Ее голос был настолько проникновенным и искренним — и прежде всего для себя самой, — что она поверила в истинность своих слов.
Мечтательно нарисовав картину их будущей жизни вдвоем, Наташа ласково закончила:
— Тебе уже двадцать шесть, а ты все еще, как ребенок. За тобой нужно смотреть, да смотреть…
— Сегодня я читала в «Комсомольской правде» очерк об одном каменщике. Он строит дома. И почему-то я подумала: если б ты работал с ним в одной бригаде, ты был бы, как он. Нет, ты был бы лучше его.
Наташа положила руки на плечи Николая. Взгляд ее умолял. Что-то новое, тревожное увидел Николай в этом взгляде.