Опасное задание. Конец атамана(Повести)

Сергеев Александр

— Здесь Савелий Иванович?

— У себя, — кивнул дежурный.

Дверь к Думскому полураскрыта. Чалышев ступил на порог кабинета и застыл там на мгновение. Савва, с перекошенным свирепым лицом, выпучив глаза, распялив рот, орудовал в нем клещами.

«Зуб хочет выдрать!» — содрогнулся Чалышев.

А Думский уже присел, будто собрался ринуться с высоты, энергично мотнул головой, крякнул и рванул изо рта клещи. Послышался скрежет.

— Агхы, агхы, — заплясал Савва, пытаясь хоть этим заглушить боль. Он очумел от нее. Схватил графин и, обливаясь, стал

глотать воду, полоскать во рту и плеваться.

Чалышев шагнул в глубь кабинета.

— Ну, чего тебе? — простонал Савва. — Не видишь? Сломался, вот… Что б ему… — выругался и сунул под нос Чалышеву ладонь с обломком коренного зуба. Ладонь у него мелко подрагивала, на обветренном загорелом лице застыла гримаса.

— Вижу, Савелий Иванович. Да дело-то уж очень срочное.

— Какое к лешему дело, какое! Он же тычет, так тычет, — и Савва опять полез в рот клещами.

Чалышев отвернул лицо, чтобы не смотреть.

— Есть подозрение, — сказал он, — что Токсамбай на бывшей своей заимке, тут, за городом, собирает кое-кого.

— Ну? — скривился Думский.

— Домулла там как будто, из бывших купчиков кое-кто. Может, устроить облаву?

— Почему как будто?

— Ходжамьяров сообщил о байских гостях. Но я не особенно ему верю. Есть соображения на этот счет, да и молодой он, опыта мало…

— Ты про Ходжамьярова тово, брось, — вспылил Савва. Но боль опять подсекла его. — Да катись ты отсюда к дьяволу. Сам решай, — почти завыл он, лихорадочно ощупывая пальцами остатки зуба.

Чалышев, пожав плечами, ушел.

Облава

Было далеко за полночь.

— По ко-оня-ям!

И вслед еще одна команда резанула слух.

— Смирн-аа!

Качнулись и замерли в седлах двенадцать всадников. Только лошади хрустели удилами и, переступая с ноги на ногу, били подковами.

— Товарищи милиционеры! — вскинул руку Чалышев. И эта его рука, словно взмах крыла неведомой птицы, заставила насторожиться, подправить опущенные стволами вниз короткие кавалерийские карабины.

Начальник милиции коротко рассказал о предстоящей облаве на врагов советской власти.

«Ими всегда были и останутся такие, как Салов, Токсамбай, Домулла. Все, кто привык жить за счет народа и только ждет не дождется, чтобы снова накинуть ему петлю на шею. Такие не остановятся ни перед чем. Они ненавидят нас и всех, кто с нами. Мы сегодня должны…»

Жгучие, полные ненависти, слова падали, как глыбы. Они волновали и тревожили одновременно. Может потому, что все в этой речи было предельно ясно, потому что текла ночь и потому что скоро придется схлестнуться насмерть с теми, о ком сейчас говорит Чалышев. Именно с Саловым, Домуллой, бывшим баем Токса. Все они затаились недалеко от города, в полуразрушенном саманном доме. Когда-то там жили пастухи Токсамбая. Когда-то он пригонял туда на стрижку свои отары. «Сегодня, благодаря Махмуту Ходжамьярову, — это он раскрыл, где сошлись наши враги, — мы их обезвредим».

Алдажар закончил говорить и ловко вскочил в седло.

— Ааарш!

Всадники пересекли площадь и зарысили

по залитой лунным потоком улице. Вслед лениво побрехивали собаки и умолкали тут же. Город спал. Он выглядел мертвым. Бугрились, тонули в своих же собственных тенях дувалы. На крыше мечети холодным светом поблескивал ущербленный серп полумесяца. Ветерок, набегавший со степи, был свежий, он пропах травами. Когда город остался позади, разговоры умолкли. Кто курил, тот торопливо притушил цигарку, послюнив на пальцы, кое-кто глотнул из фляжки холодненькой водицы и оттер обмокшие усы. Каждый знал, где ему стать, откуда затем по команде стремительно ворваться во двор Токсамбая, а оттуда к дому. И если те, на кого устраивается облава, качнут отстреливаться, то бить надо не по ним, а поверх. Брать их следует живыми. Мертвые они не нужны. «Ох, и трудно это — брать повыше».

В последнем ряду среди двенадцати сутулится Саттар Куанышпаев. Не везет ему чего-то с конями. В этот вечер он загнал Гнедка так, что конь стал харчать.

— Ой-бой! Запалил! Пропал конь, — сокрушенно вздыхал Саттар.

Приблизились к балке. Возле нее сильнее пахла томившаяся, как в бане, в душной ночи курайная степь. Остановились невдалеке от темневших у речки токсамбаевских построек.

Там тихо, темно, нигде ни щелочки света.

— Схожу узнаю, — сказал Махмут.

— Нет, — твердо отказал ему в этом Чалышев. — Может, на сеннике часовой? Увидит, даст знать — и уйдут. Рассветает немного, тогда возьмем всех сразу.

Махмут в душе согласился с этими доводами и притаился за валуном. Заняли свои места и остальные. А время тянулось медленно, будто заарканенное. Вот скатилась за край степи луна, и еще больше потемнело. Скотный двор исчез, будто растворился целиком в каменистом распадке. И когда казалось, что рассвет не придет совсем, отовсюду поползла белизна. Проклюнулись камни, луговина, побежал навстречу дувал. И уже не остановить было ничем накатывающееся утро.

— Пора — нетерпеливо вскочил Махмут.

Чалышев выбежал на бугор, выстрелил и первым кинулся к дувалу. Махмут за ним. Вот и навес. Коней там нет. У дома распахнута дверь, выставлена рама. И нигде никаких признаков, что были люди. На дощатом полу изрядный слой пыли, даже навоз. В углу разваленный очаг.

— Ушли! «А как же Айслу?» — Сердце будто схватила и сжала чья-то грубая рука. И Махмут не сразу понял, что насмешливый голос принадлежит Алдажару:

— Ушли, говоришь? По-моему, здесь никого и не было. Эх, Маке, Маке, я думал, ты беркут, а ты пока еще курица только.

Махмут растерянно потирал лоб. Он просто ничего не мог понять. Разве не Айслу говорила с ним вечером, разве не ее руки лежали на его плечах? А между тем в доме будто год никто ногой не ступал.

А Чалышев, раскачиваясь на носках, уже в упор разглядывал Махмута и громко (чтобы слышали все, кого он привел на этот скотный двор) спрашивал:

— Айслу, значит, тебе сказала, что семья Токсамбая здесь живет?

Махмут молчал.

— С ней ты разговаривал несколько часов назад?

Махмут продолжал молчать.