Опасные мысли. Мемуары из русской жизни

Орлов Юрий Федорович

Экзамены в университет начинались в июле, а перед тем мне предстояло еще сдать за среднюю школу. Оставалось семь месяцев. Я устроился кочегаром на той же фабрике в Донском монастыре, где раньше работала и опять начала работать машинисткой моя мать. Токарем я бы больше зарабатывал, но у меня было бы меньше времени и сил для занятий. Кочегаром же я дежурил сутки, а затем двое суток был свободен. Работа занимала немного времени: подкинешь уголь раз в час, выгребешь золу из печи, повытаскиваешь ведрами шпак из своего подвала наверх,

на фабричный двор, снова подкинешь — и возвращаешься к своим учебникам. Никто не мешает, читай физику и решай уравнения двадцать четыре часа, сидя в полумраке на своей куче угля. Чтобы сжечь за собой мосты, я объявил всем, что повешусь, если не сдам экзамены в университет.

Сдав весной за среднюю школу экстерном, я немедленно начал подготовку к экзаменам на физико-технический факультет университета. В это время печи на фабрике потушили и меня перевели в чернорабочие, а это значило работать каждый день и на людях. Я уже собрался увольняться, как появилась возможность повидать бабушку, если только она была жива: на фабрике снарядили автомашину для закупки картошки в деревнях — кое-кому из работниц, но в основном начальству — для еды, для посадки, если был огород. Шофер настоял, что за хорошей дешевой картошкой надо ехать на запад, километров 150 по Минскому шоссе. Получалось как раз недалеко от моих краев. Я вызвался помогать шоферу.

Мы уже ехали обратно с полной машиной картошки, уложенной в мешки, когда шофер сказал:

— Слышь, у меня тут маруха недалече, завернем? Маруха — во! Напоит, накормит и спать с собой уложит. Она меня любит. Мущины нонче нарасхват, я ей дороже золота.

Я кивнул, и мы подъехали к зажиточного вида дому на железнодорожной станции. Маруха обернулась толстой девицей по имени Капа.

— Здра-а-вствуй, Капычка! — масляно произнес шофер.

— Здорово. Чего потерял тута?

— Дык… как чего? Вот, приехал.

— Вижу, не прилетел. А это кто?

— Хто — хто?

— Да рыжий кучерявый.

— Да… хто? Вот, за картофлем ездили.

— Вижу, не за апельсинами. Кабы апельсины, я бы энтого рыженького пригласила радио послушать. А картошки у меня есть.

— Он, рыжий, а тихий. Он нам, Капычка не помешает.

— Кому это нам? Я тебя, голубь, первый раз вижу. А не первый, так последний.

— Капычка!

— Ка-а-пычка! Дорого яичко ко Христову дню. Я тебе что говорила? До свидания, милый!

И Капочка помахала своей белой ручкой.

— Ах, ты, курва е… ная! Да как бы я знал…

— Ты потише, потише, голубок, у меня теперь муж есть, он те курву-то покажет.

— Какой у тебя, сучки, может быть муж, это у меня жена порядошная, а на тебе клейма негде ставить…

— Ко-отик! — позвала Капа.

Шофер быстренько вскочил в кабину.

— А, блядь, не заводится!

— Ко-отик!

На крыльцо вылез огромный лохматый, судя по морде, Котик.

— Слышь, крутани, ради бога! — слезливо крикнул шофер.

Я

выскочил из кабины с рукояткой, он захлопнул дверцу.

— Хулиганы, — сказала Капа.

Тут мотор заурчал, я отскочил, шофер нажал на газ, и машина действительно на этот раз полетела.

— Фулига-аны? — прорычал Котик и двинулся на меня.

Я с укоризной посмотрел на Капу.

— Да нет, это не этот, это тот, — сказала Капа.

— Фулига-аны? — прорычал опять Котик, продолжая движение.

— Да не етот жа! — крикнула Капа.

Я повернулся к Котику другой стороной своего тела и, убежав с поля боя на станцию, сел на поезд, идущий в Москву.

Мимо летели смоленские леса, сильно вырубленные в войну по обеим сторонам дороги. Вот и Уваровка, наш районный центр. Ни одного целого дома, ни одной целой стены, ни одного даже целого кирпича. Все вдребезги разнесено и разутюжено — как видно танками.

А вот и Дровнино. Я вышел.

Дровнино было цело. Те же бесконечные штабеля дров. И старик-сторож чуть ли не тот же, в шубе до пят и в валенках, только теперь в галошах и с винтовкой вместо ружья. Я пошел лесом напрямик к Гнилому. Был прекрасный тихий летний день. Дорога заняла три часа. Вот появился просвет между деревьями, это должен быть наш выгон. Я вышел на опушку.

Деревни не было.

Не было дальше и леса — только огромная плоская пустота до самого горизонта. Ни запруды, ни мостов, ни даже самого ручья. Ни щепочки, ни холмика. Никаких следов от дома. Была ли здесь когда-нибудь деревня?

Я пошел дальше, пересек знакомые овраги и обнаружил одинокий барак на месте деревни Киселево. Внутри стояла железная печурка, на ней в открытом котелке варилась картошка. Узкоплечий солдат и широкоплечая женщина сидели по обе стороны печки и смотрели на котелок.

— Здравствуйте, — сказал я.

На меня молча оглянулись. Я подошел к печке и тоже уставился на котелок. Они продолжали молчать. Я вышел.

Она догнала меня.

— Не обижайся. Это не моя картошка-то.

— Да я не обижаюсь, что ты.

— Слушай, Пете… Петру Павловичу, скажи, Маруся, мол, привет передает.

Я вспомнил ее.

— Петя, Петя, Петушок. Золотой гребешок, шелкова бородушка… — пела она под нашим окном, и Петя как бы не спеша выходил из избы под насмешливым взглядом Мити.

— Бородушку забыл! — кричал Митя.

— Бабушка, — сказал я. — Что с бабушкой моей Пелагеей?

— Померла в первый год войны. У нее в избе еще немцы стояли. Вышла на улицу и упала. Не забудешь Пете-то привет?

— Петя умер.

— Умер!

— А ты? Работаешь здесь?

— Работаю. На спине! — Взглянув на меня, она поправилась: — Вольнонаемная. Солдаты лес заготовляют. Я у них по хозяйству.

— А где деревенские?

— Кто жив — разъехались. Вначале еще в землянках жили, а потом подались, кто куда. Я осталася. Все могилочки здесь.