Опасный дневник
Шрифт:
— Вы заметили, Никита Иванович, — сказал он, — как нынче придворные маскарады стали бедны? Если они и дальше так скаредно содержаться будут, то не многих станут собирать. Стола нет, пить не допросишься, в карты не играют.
— Справедливый укор, — сказал Никита Иванович. — По мне лучше уж совсем не давать при дворе маскарадов, чем давать их с такой экономией.
— А если кушанье и вина гостям ставить, — сказал задумчиво Строганов, — так, пожалуй, очень много изойдет: у нас на даровое падки.
Порошин с негодованием посмотрел на говорившего. Он знал, что такие как бы сделанные вскользь замечания
— Где для публики устраиваются увеселения, — молвил он, — как там не быть издержкам? Непременно будут, и немалые. А если бояться, что много припасов и денег изойдет, лучше ничего и не устраивать.
— Я тоже так думаю, Никита Иванович, — ответил Строганов, — и сам ничего устраивать не стану. Да и не только я таких мыслей. Посмотрите кругом — все боятся лишний рубль на свое удовольствие истратить, а стараются, как бы поэкономнее прожить. В нынешних маскарадах богатых костюмов не бывает, заметили? Из этого вкуса совсем уже вышли. Кроме простых домино и капуцинского платья, почти не видно других.
— Да, в прежние годы куда роскошнее бывали маски, — согласился Никита Иванович. — Помню, во время свадьбы принцессы Анны Леопольдовны — да тому никак, почитай, уже лет с двадцать пять стукнуло? — вдруг удивился он, — горный генерал-директор Шомберг для маскарада сшил себе костюм гусара и украсил его бриллиантами полтораста тысяч рублей ценою. В Москве у своего двора этот Шомберг для иллюминации сделал превысокую гору, и на ней все горные работы представлены были. Да разве он один не жалел издержек? Все друг друга старались в расходах обогнать. Одной милостыни бедным, говорили, на два миллиона роздано было.
— А в карты играли как! — с восхищением воскликнул Строганов.
— В карты и теперь играют, — сказал Никита Иванович, — но нет прежней простоты. Нынче играют с азартом, стремятся сорвать банк и свои дела поправить. А прежде бывало, граф Алексей Григорьевич Разумовский огромные банки держал и нарочно проигрывал, кому хотел. У него из банка Настасья Михайловна Измайлова и другие крадывали деньги и после щедрость его перед государыней восхваляли. Да не только такие Настасьи Михайловны, но люди совсем неважные его карточными деньгами пользовались. За князем Иваном Васильевичем Одоевским один раз подметили, что он тысячи полторы со стола Алексея Григорьевича перетаскал и в сенях отдавал своему слуге.
— Подлинно, — сказал Иван Григорьевич Чернышев, — в большой силе был тогда Алексей Григорьевич. Граф Петр Иванович Шувалов к нему подслуживался, всегда в Москве езжал с ним на охоту, и графиня Мавра Егоровна молебны певала по их возвращении, что Петр Иванович батожьем от него не бит. Алексей Григорьевич весьма неспокоен был пьяный.
Порошин раскашлялся. Никита Иванович взглянул на него и встал из-за стола. За ним поднялись гости.
Великий князь пошел в залу и принялся готовить флажную иллюминацию своего линейного корабля: полный набор сигнальных флагов российского флота доставил ему
— Мы сейчас все равно едем в Академию художеств, что ж на минуту книги раскрывать?
Поездка в школу при Академии предполагалась, но в ней должен был участвовать Никита Иванович, а он выехал из дворца и, очевидно, мог вернуться лишь через час-полтора.
— Идемте, ваше высочество, — сказал Порошин. — Отлынивать от учения негоже.
— Что ж, — обиженно проворчал Павел, — не все государю трудиться-то. Он, чай, не лошадь, надобно ему и отдохнуть.
— Никто не требует, — ответил Порошин, — чтобы государь трудился без отдыха. Он такой же человек, как и прочие, возвышен же в свое достоинство не для себя, а для народа. Поэтому он всеми силами стараться должен о народном благосостоянии и просвещении. А увеселяться он будет тем, что представит себе, сколько подданных благодаря его трудам и попечениям наслаждаются довольством.
— Экий ты, братец, привязчивый, — сказал Павел. — Ин ладно, сядем, посчитаем один да один, мы с тобой известные математики.
Но до занятий было еще далеко. Павел, зайдя в учительную, начал играть с собаками, — у него было их две, испанской породы, с большими ушами и коричневой шерстью, Дианка и Филидор.
Порошин посадил ученика. Собаки подошли, поднялись на задние лапы, положили передние на колени Павла и задрали головы, требуя ласки.
— Прогоните собак, ваше высочество, — сказал Порошин.
— Диктуй задачи, они мешать не будут, — ответил великий князь, поглаживая собак.
— На уроке надобно думать об ученье, а не о собачках, прогоните их, — приказал Порошин.
Павел встал, спаниели запрыгали вокруг него на задних лапах.
Порошин сурово глядел на великого князя, и тот понял, что нужно кончать веселье. Ссориться ему было незачем, он выпустил собак в соседнюю комнату и тщательно притворил дверь: вид открытых дверей был ему ненавистен. В том покое, где Павел находился, двери всегда были притворены, и если это забывали делать лакеи, он притворял сам.
На уговоры мальчика и возню с собаками ушло много времени, и когда наконец урок начался, Никита Иванович прислал сказать, что лошади поданы ехать в Воспитательное училище при Академии художеств.
Великий князь был в числе почетных членов Академии, или, как их называли, почетных любителей, и потому перед отъездом камердинер надел на него присвоенный этому званию форменный кафтан — малиновый, вышитый золотом.
Ученики, дети петербургских жителей и сироты, состояли на казенном иждивении. Директор училища, он же инспектор Академии художеств, Кювильи встретил почетного гостя в сенях, потащил его по классам и спальням, — везде было прибрано, приезда великого князя ожидали, — а затем повел в залу, где собрались все ученики. Один из самых юных будущих художников, семилетний мальчик, на французском языке пробормотал приветствие Павлу и выразил надежду, что он в дальнейшем станет покровителем искусств. Директор попросил великого князя раздать премии, заслуженные некоторыми учениками. Их вызывали к столу, и Павел вручал кому книгу, кому небольшую картину или статуэтку, которые подавал ему Кювильи.