Опавшие листья
Шрифт:
Две чахлые, обожженные солнцем акации прижались к станционному зданию. За ним был песчаный бугор. Пыльная там шла дорога. Рельсы лежали в выемке.
Спереди — пологие желтые песчаные холмы. Редкая синеватая травка. Вправо, под синим небом, в легкой дымке дали — прозрачные, золотистые горы. На бугре — низкое деревянное строение под железной крышей. Большой двор обнесен высокой стеной из темной глины. Торчит журавель колодца. Длинные шесты скирдов сена и соломы. Подле крылечка тоскливо жмутся два старых, запыленных тарантаса. На белой доске над крылечком черно нарисован двуглавый орел. Под ним надпись. У ворот кривой
Невыразимой тоскою веяло от всех этих предметов. Кругом, до самого жаркого синего неба, желтые пески, бугрившиеся во всех направлениях. Кое-где, точно серые змеи, не то корни, не то стволы какого-то странного сухого растения. Железнодорожный путь, прямой вправо, прямой влево, исчезает в золотистом мареве песков.
Федя вышел на станцию. Никого. Толкнулся в багажное отделение: сторож в углу на лавке.
— Скажите, пожалуйста, — сказал Федя, не расстававшийся с ручным портпледом, — мне надо ехать на Верный. Где это лошадей нанимают?
Сторож глядит мутными, сонными глазами, нехотя, тяжело встает и говорит удивленно-вопросительно:
— На станции?
— А где же станция?
Удивление еще сильнее на лице сторожа. Казалось — "вот чудак, — думал он, — не увидать станции в этой пустыне. Не иголка!".
— Там!..
— А как быть с вещами?
— Оставьте здесь. Никто не тронет. Опосля ямщики заберут.
Сторож садится и дремлет. Кругом царство сна. Черные мухи мириадами реют в пустой комнате. Черны от них пыльные окна. Они везде, особенно на лице сторожа, потном, сальном.
Федя топчется на месте, идет на платформу. То же безлюдие и напряженное молчание пустыни. Скучно светит солнце. Время стоит. Федя шагает по пыльной дороге через переезд к одинокому строению.
Нога тонет в мягкой розовой пыли. Пыль золотым столбом остается сзади.
На доске надпись: "Почтовая станция Кабул-Сай. Лошадей тридцать шесть… До Ташкента 86, до Чимкента 79, до Верного 825 верст".
По покривившимся серым, некрашеным ступеням Федя идет на крыльцо. Дальше сени. Направо на двери надпись: "Комната для проезжающих". Открыл дверь. Мухи с густым жужжанием бросаются с пола, со стен, с больших черных диванов. На столе, крашенном черною краскою, — графин с темно-желтою ржавою водою и опрокинутый стакан. Никого… За окном двор. Навесы. Под навесами телега, коляска с поднятым верхом. Федя идет в другую дверь. Комната… Мухи… Жужжание… Стол с чернильницей… Кипа ведомостей на серой бумаге. На диване кто-то сочно и густо по-дневному храпит. От спущенных занавесей — полумрак. Храпит старик в длинном сюртуке из коломянки с золотыми пуговицами. По лицу ползают мухи, густятся у открытого рта, точно слушают…
Федя стучит ногами. Храп тише…
— Послушайте… А! Послушайте, — говорит Федя. Храпит… Федя трогает старика за рукав. Старик открывает глаза, садится, со скукою смотрит на Федю.
— Послушайте… Вы… смотритель?
— Смотритель, — мрачно мычит старик, потягивается и собирается снова ложиться.
— Вот… Послушайте… У меня предписание… Мне надо ехать… Лошадей.
— На Джаркент что ль? — вглядываясь в погоны, говорит старик.
— На Джаркент.
— Лошадей нет.
— Как нет?.. Мне надо… Я не по своей воле еду.
— Очень просто, не по своей. Понимаю. А только, сказано — лошадей нет.
— Когда
— Не знаю.
— Нет… Послушайте, в самом деле…
— Вот почта придет… Поглядим.
— А когда почта придет?
— А кто ее знает. Еще на скольких тройках придет. Ежели большая почта будет, так и совсем лошадей нет.
— Что же я делать буду?
— Обождать придется.
— Обождать?.. А сколько времени?
— Кто его знает… И неделями ждут… И меньше. Это как кому какая планида выйдет. Может, вам попутчик подвернется. Вдвоем поедете. Дешевле.
— У меня вещи на станции. Сундук.
— Пусть лежит. Лошадей дадим, тогда заберем. Ложится старик. Поворачивается лицом к стене. Отчаяние находит на Федю.
Он идет в комнату для проезжающих, снимает пальто, шапку…
Невесело начинается его служба. Ждать лошадей, почту… В этом краю не торопятся. В углу жалобная книга. Жалоб много и в прозе и в стихах. Коротких и длинных. Похоже, что их никто не читает, и что их пишут больше для успокоения самих себя. На подоконнике пожелтевшая книга. Какой-то роман из приложений к «Свету», без начала и конца. На дворе — пусто. В задней пристройке возится толстая женщина, пахнет печным хлебом.
— Проезжающий? — говорит женщина ласково певучим голосом. — Чать, голодны?
— Голоден. Что тут можно пообедать?
— Могу сготовить, коли не побрезгаете.
— А что можно?
— Щи с баранины. Ладно будет?
— Отлично, щи… А еще что?
— Курицу… или яичницу…
— Ладно, дайте курицу… А что стоить будет?
— Да не обидите.
— Ну, все-таки?
— По такцыи: щи — восемь копеек, курица — двадцать… Ну, прибавите что, за беспокойство.
— Скоро будет готово?
— Да так через час. Я вам пока самовар поставлю. Чайком побалуетесь.
— А лошадей не дадут за это время?
— И, родный! Раньше ночи и не ждите.
Опять та же комната для проезжающих. Федя открывает окна, гонит мух платком. Они крутятся темной тучей подле окна и возвращаются в комнату. Ничего не поделаешь.
Федя садится на диван… Ему кажется, что время застыло.
II
В полночь Федя, прилегший на диване, услышал далекий шум. Бились и заливались колокольчики. Он вышел на крыльцо. Пустыня спала в лунном блеске. Высоко над нею, зеленовато-синее и прозрачное, с полупотухшими от лунного света звездами, простерлось небо. Густые тянулись от построек тени. Из серебристой дали четко доносился топот конский, покряхтывание телег и звон бубенцов. Но почты еще не было видно. Звуки рождались в пустыне, замирали и потом снова слышались громче и ближе. Ожила пустыня…
Вдруг, совсем близко, показались тройки. Они неслись в облаках пыли. И на пыли трепетали тени лошадей, ямщиков и телег, и казалось, что призрачные тройки гнались за ними.
Смотритель, теперь живой и бодрый, вышел на крыльцо, и еще когда далеко была почта, крикнул в серебряную мглу:
— На скольких?
— На пяти, — ответили из пустыни.
— Ну, подавай Бог.
Мелкие запотевшие лошади остановились и устало фыркали, опустив головы и поводя боками. С грузных телег, заваленных длинными, плоскими, черными, кожаными баулами на проволочных кольцах с замками и печатями, соскакивали почтальоны в черных сюртуках, с револьверами и шашками на боку.