Операция «андраши»

Дэвидсон Бэзил

Он прошел в гостиную, деликатно прикрыв за собой дверь, и увидел госпожу Надь, как всегда, на кушетке, как всегда, с вязаньем в руках — красивая мать красивой дочери. И неожиданно обрадовался ее быстрому уверенному взгляду и одобрительной улыбке. Он сел рядом. На ней, заметил он, была белая полотняная блузка с открытым воротником и узкая суконная юбка.

Она сидела, поджав ноги, но теперь, зашуршав бельем, спустила их с кушетки и разгладила юбку на коленях. Он почувствовал, что краснеет.

— Что случилось? — спросила она после некоторого молчания. — Вы что-то нехорошо выглядите, мой дорогой.

Ему

нравился ее звучный грудной голос. Ей бы он мог рассказать обо всем. Маргит его любила, но она над ним посмеивалась. Он с испугом подумал, что, кажется, начинает ухаживать за госпожой Надь.

А она безмятежно вязала, не отвечая на его взгляд, — простая, скромная, ни на что не претендующая. Миром должны бы управлять женщины, подумал он, вот такие женщины. Он начал рассказывать ей о событиях этого дня, а она внимательно слушала и сочувственно кивала, пока он описывал то, что видел. А когда он кончил, она сказала своим уверенным голосом, утешая его:

— Лучше всего вам сейчас соснуть немного. Вы ничего сделать не могли. — Их взгляды встретились, но она отвернулась. — Я ведь вам в матери гожусь, — негромко добавила она.

Он запутался в словах.

— Боюсь, Том вот-вот влюбится в Славку, госпожа Недь. Хотите, я поговорю с ним?

— Зачем?

Он поперхнулся.

— Я не хочу…

— Славка сама за собой приглядит. — В ее голосе слышалась горечь. — И к тому же я с ней говорила.

Он почувствовал, что его оттолкнули, поставили на место, оскорбили.

— Очень хорошо, ведь вы и так уже очень рискуете.

Он обращался к пестрой кушетке, не смея взглянуть на нее. Но ее ладонь легла на его руку, ее пальцы прикоснулись к его пальцам.

— Я хочу сказать, — заявил он резко и все-таки надеясь на чудо, которое его освободило бы, — что нам уже недолго тут быть.

Он услышал ее насмешливый голос:

— Это вам решать, мой дорогой.

Он ничего не мог с собой поделать. Не мог, и все. Он резко наклонился к ней. Ее руки скользнули по его плечам. Он поднял лицо и прижал губы к ее губам.

Когда она оттолкнула его, у нее в глазах стояли слезы. Ее ладони вздрагивали на его груди, она горестно шептала:

— Если женщины совсем одни, господи, совсем одни…

Потом она опомнилась.

— Не тревожьтесь из-за Славки. И из-за меня тоже. Ничего не случится. Мы этого не допустим.

А ее ладони скользили по его груди. Она глядела на него, пристально, не стыдясь ни своих скользящих ладоней, ни слез в глазах. Его охватил ужас.

Она сказала:

— Вам надо лечь и уснуть. И забыть то, что вы видели днем.

Это был тот порог, через который он ни разу не осмелился переступить. Как не осмелился и теперь. Он деревянно поднялся с кушетки, измученный, отчаявшийся — из-за себя, из-за нее.

— Простите.

Ему вдруг стало ясно, что вот эта его неудача — хуже всего, ибо за ней мерещилось то, чему суждено будет отнять у его жизни какую бы то ни было ценность. Он изнемогал от безнадежности. Ничего нового в этом чувстве не было, но теперь оно стало непреодолимо личным. Он услышал, как она сказала укоризненно:

— Если вы думаете, что я забыла своего мужа, вы ошибаетесь. — Ее голос был сух и холоден. — Вы здесь, в моем доме — в его доме, — только потому, что я помню. Вот почему я сказала вашим друзьям,

что не боюсь. — Она жестко добавила: — Нам осталось только одно — помнить.

Внезапно она спрятала лицо в ладонях. Он уловил ее придушенный шепот:

— То, во что он верил. Во что верили мы все. Понимаете?

Она не одернула юбки, и он смотрел на завернувшийся подол, как на свидетельство преступления. И повторил тупо:

— Простите.

Ничего не сознавая, он отвернулся от нее и, шагнув за дверь, услышал, как Славка с торжеством воскликнула:

— Мат!

Он кинулся мимо них в комнату, которую делил с Томом.

Глава 7

В семь часов он вышел к ужину, и ему сразу стало ясно, что она умеет понять все. Она встретила его быстрым дружеским взглядом, без тени упрека, вновь утверждая его на прежнем крохотном пьедестале, словно он с него и не спускался, И вновь он ощутил, что у него все-таки есть место в жизни, достойное, полезное место, и заметил, что рассказывает про Кембридж с настоящим увлечением.

— После войны, — поддержала она его, — я пошлю Славку учиться только в этот колледж.

Ужин был отличный — жареная курица, а потом пирожки с вареньем. Он почувствовал, что все еще может для него перемениться. И почувствовал, что она стала ему ближе. Потом, точно в назначенное время, пришел Коста, и действительность вступила в свои права.

К дому, где жил Андраши, они подошли по узкому проходу, который вел к деревянной калитке в старой, увитой плющом кирпичной стене. Коста отворил калитку без малейшего шума — кто-то позаботился смазать железные петли, — и они очутились в довольно большом темном саду, унылом и запущенном. Сюда, решил он, в первый раз увидев этот сад, конечно, никто никогда не заходит, причем уже много лет. Хозяин дома, адвокат, и его жена пользовались только передними комнатами. Это были местные уроженцы, но они находились в свойстве с дальним родственником Андраши, и потому комендант поручил им заботиться об Андраши и его удобствах, пока он будет оставаться в городе, выполняя миссию, о которой было известно (немногим, как они надеялись), что она очень щекотлива, а может быть, и прямо опасна. Гестапо, по-видимому, считало адвоката вполне благонадежным. «Во всяком случае, будем на это надеяться, — заметил Марко. — А вообще для него теперь все зависит от того, как обернется дело с вашим дорогим другом».

Марко и Андраши — настолько разные, словно существуют два человечества. Тут-то и была одна из главных трудностей.

Коста, как обычно, постучал в заднюю дверь дома. На этот раз Марта открыла им тут же — по-видимому, она их ждала. Коста остался внизу у лестницы, а Корнуэлл следом за Мартой поднялся на второй этаж. С каждым шагом он все глубже погружался в упорядоченность и покой этой части дома. Они шли по широкому коридору. На его старых белых стенах висели портреты предков, поблескивали перекрещенные стволы седельных пистолетов, сверкал веер шпаг и сабель. Тяжелые кресла из темного дерева были обиты темно-красным бархатом и парчой — добротная, солидная мебель времен Габсбургской империи. Эта атмосфера, эти нюансы напомнили ему Дунантул — в такой же обстановке жил и Найди. Только здесь вещи были в отличном состоянии, как будто ими мало пользовались.