Операция «андраши»

Дэвидсон Бэзил

— Но я вовсе не хочу жить дома, — ответила она, прижимая к себе его локоть. — И я не могу вернуться к маме. С ней невозможно иметь дело. — Ее смех рассыпался веселыми пузырьками. — Мы ведь даже не сказали ей, что уезжаем. Не посмели. Она была вполне способна тут же кинуться в немецкое посольство. Ужасная патриотка!

Он растерялся.

— Но ведь патриотизм, разве это плохо?

— Смотря какой, не правда ли?

— И все-таки я думаю, что вы напрасно рискуете, — упрямо сказал он.

Она задумалась, а потом спросила:

— Скажите,

вы думаете, что нас убьют?

— Собственно, я…

— Ну конечно же, нет! Вот и я тоже. Я даже твердо знаю, что со мной ничего не случится. А к тому же вы ведь говорили папе, что особой опасности нет?

Вечером он попробовал добиться от Андраши хоть какой-то ясности. Он тщательно продумал свои аргументы и намеревался спорить, пока не настоит на своем. Нельзя брать ее за реку. Это создает затруднения, это чревато ненужной и лишней опасностью.

Сначала Андраши слушал настороженно, словно человек, который ожидает вот-вот услышать дерзость или, во всяком случае, делает такой вид. Но вскоре он расслабился в своем любимом кресле красного дерева и небрежно опустил руки. Когда Корнуэлл кончил, он заговорил, обращаясь к потолку. Как ни странно, возражать он не стал.

— Разрешите, дорогой сэр, я объясню, почему она вообще здесь. — Он саркастически скосил глаза вниз. — Вы… позволите мне… сделать это? Как-никак я ее отец. — Он неторопливо стряхнул пепел с кончика сигары. — Ее мать я не мог взять с собой… потому что здоровье не позволяет ей путешествовать. Но девочка очень ко мне привязана. И мы решили, что мне следует взять ее с собой. — Он переменил позу, весь подобрался и продолжал все более пронзительным голосом. — Разумеется, я не мог предвидеть этой неопределенности, этой базарной торговли, этого… болтания тут. — Он выставил перед собой ладони, блеснув золотом колец. — Теперь, когда я ближе ознакомился с положением, я полностью разделяю ваше мнение. В день нашего отъезда я отошлю ее к Пиште. — Он пожал плечами. — То есть если такой день вообще настанет (его глаза иногда бывали не менее язвительными, чем у Найди). Полагаю, у вас ничего нового нет?

— Да, пожалуй. Я как раз собирался вам рассказать. На рассвете мы получили радиограмму. Никаких политических гарантий они не дают. Они говорят, что Венгрии придется положиться на судьбу. Они очень сожалеют, но ничего больше они обещать не могут.

Он говорил с отчаянием, и каждое слово отзывалось у него в ушах похоронным звоном.

Андраши широко открыл глаза и наморщил лоб. Его рот был полуоткрыт, словно он немного запыхался. Затем он медленно погрузился в глубины дедовского кресла.

— О, но ведь это решает вопрос, не так ли? Марта отправится к Пиште. И я с ней.

Внезапно он выбрался из кресла и выпрямился во весь свой рост — разгневанный великан, чье терпение истощилось.

— Будьте добры, молодой человек, сообщите им, своим начальникам, — рявкал он, заложив руки за спину и наклоняясь вперед, — что они предают… да-да, именно предают… священный долг.

Он вдруг замолчал и раза два

прошелся по комнате.

— Вы скажете им, что мало… я это уже не раз повторял… что мало просто победить. А важно, важно то… — он отошел и еще повысил голос, чтобы его можно было услышать через расстояние в десять шагов, легшее между ним и креслами у окна, — важно то, как они победят. По-видимому, они этого еще не поняли. Но рано или поздно им придется понять.

Возможно, он был карикатурен и вызвал бы у Марко гнев и презрение. И все-таки над ним нельзя было просто посмеяться, как над обломком прошлого, — это был живой человек, фанатично верящий в свою правоту, и тенью, которую он отбрасывал, пренебречь было нельзя.

— Я все-таки считаю, что вам следует согласиться.

— Нет. Тысячу раз нет.

— Они вас не поймут, сэр. Они решат, что вы принадлежите другой стороне. От этого той Венгрии, о которой вы думаете, будет только хуже.

Андраши остановился позади своего кресла и оперся о его спинку.

— Скажите, — нетерпеливо бросил он, — что, по-вашему, есть общего между нами и… ну, и людьми вроде вашего друга, о котором мы столько говорила?

— Марко?

— Пусть Марко, если его так зовут.

— Но поймите же, — сказал Корнуэлл с глубокой тоской, слыша себя словно со стороны, — это чудесные люди. И разница между ними и нацистами такая же, как между человеком и диким зверем.

Андраши чуть-чуть улыбнулся.

— Повторите мне это потом… когда все это будет давно кончено.

— Уинстон Черчилль говорит, что мы должны поддерживать всех, кто сражается с фашистами. А они с ними сражаются.

— Даже великие люди могут ошибаться.

Он попытался еще раз:

— Если мы позволим политике встать у нас на пути, мы никуда не придем.

Но Андраши ответил, показывая, что разговор окончен:

— Дело идет не о политике, а о морали. По-моему, я уже подчеркивал это?

Он вспомнил слова Мити, которые слышал от Тома, и повторил их Андраши. Но Андраши ответил:

— А как вы можете определить, в чем именно заключается разница между правым и неправым? Некоторые философы считают, что ее вовсе не существует.

У него не хватило сил сдержаться.

— А этот Эйхман? — крикнул он. — Я как-то его видел.

Андраши счел за благо оскорбиться.

— Какое отношение ко мне имеет Эйхман, скажите, пожалуйста? И чего вы, собственно, ожидали? Типичный пруссак, надувающийся пивом. Все нацисты — мещане из предместья.

И он заговорил о немцах насмешливо и зло.

А ведь с Томом тогда этот спор обернулся совсем по-другому, хотя и был столь же бесплодным.

«Разница между правым и неправым? — заметил Том. — А это когда как. Все зависит от того, можете ли вы себе это позволить».

«Боже мой, да что позволить?»

«Иной раз оно дорого обходится».

Наивность Тома его рассмешила.

«Вы хотите сказать, что бедняки не могут позволить себе роскоши задавать вопросы, а богатые не хотят?»