Операция «Гадюка» (сборник)
Шрифт:
— Я протестую, — сказал Лаврентий Павлович. — Ты не представляешь, в каком положении я нахожусь! Мне даже не дают бумаги, чтобы написать жалобу.
— Тебя били? — спросил Никита.
— Почему меня должны бить?
Эта комната была также освещена лампочкой в решетке под потолком. От этого на лысине Хрущева искорками перемещались отражения лампы.
— Вот видишь, — сказал Хрущев. — А при тебе происходили нарушения законности.
— Все дело против меня — это сплошное нарушение социалистической законности.
— Тебе не дадут такой возможности, — сказал Никита.
И этим словно с размаху ударил по вспыхнувшей надежде. Берия так и застыл с полуоткрытым ртом.
Только через минуту, или чуть поменьше минуты, он произнес:
— Тогда зачем вызывал меня?
Он хотел сказать — пригласил, но испуганные губы не сказали этого слова. Они задрожали — глаза Хрущева были холодными, как у взбешенной свиньи.
— Ты все равно приговорен, — сказал Хрущев. — Я хотел с тобой встретиться, чтобы получить твои последние показания.
— Я все сказал.
— Не хорохорься, Лаврентий. Через полчаса будешь в ногах у исполнителя ползать, «Интернационал» петь. А мы будем строить социалистическое будущее. Что ты мне хотел сказать?
— Мне нечего сказать.
— Тогда прощай. Теперь уж совсем прощай. А то я думал, что ты хочешь дать дополнительные показания.
Берия стоял, не двигался, словно ждал, когда войдет конвоир.
Никто не входил. В комнате было очень тихо — она была спрятана на много метров под землей. Даже слышно было, как дышит Хрущев — быстро и резко. Берия слышал и свой пульс — почему-то в шее, справа.
Потом пришло озарение. Такое озарение приходит от бога, с неба, оно не придумывается в голове.
— Если бы партия дала мне возможность, я бы дал показания на деятельность некоторых руководителей нашего государства. Я не давал этих показаний раньше…
— Почему не давал? — Хрущев был настойчив, как охотничья собака, которая взяла след и рванулась с поводка.
— Вопрос стоял о партийной этике, Никита Сергеевич. — Лаврентий Павлович пытался ухватить нужный тон. Именно сейчас решается, правы ли тибетские мудрецы из городка Шамбала.
— Конкретнее.
— Речь шла о моих старых товарищах, много сделавших для партии и государства. Мог ли я докладывать о них?
— Даже когда речь шла о твоей жизни?
— Я скажу тебе честно, Никита Сергеевич. — Берия дрожал, ему было холодно. Он видел выход, как говорится — свет в конце туннеля, но кто даст ему добежать до этого конца? — Меня бы все равно приговорили. Днем позже, днем раньше. И приговорили бы именно те товарищи, которые сегодня узурпировали власть в стране и боятся меня хуже смерти.
— Конкретно. Кто конкретно?
«А теперь не спеши, Лаврентий. Теперь пойми, что ставка — твоя собственная жизнь. Ты должен назвать имена главных и самых опасных
— Я предпочел бы изложить свои соображения в письменной форме, — решился Берия. — Мне нужно время, чтобы все вспомнить и сформулировать.
— Нет у тебя такого времени, — сказал Никита. — Нет времени. Ты приговорен. Уже сейчас… — Никита посмотрел на ручные часы. Берия заметил, что они показывают двадцать минут восьмого. Вечера? Утра? А так ли это важно? — Уже сейчас ты живешь взаймы. Ты расстрелян. И весь Союз будет знать, что ты уже расстрелян. Так что говори, караул ждет.
Берия глубоко вздохнул.
Теперь он в своей обстановке. Это своя игра, и тут у Хрущева нет особых преимуществ.
— Все! — взбесился Хрущев, словно его укусила гадюка. — Ты мертвец! Врал ты все, не знаешь ничего нового.
— Я знаю, — просто и доверительно ответил Берия. Только акцент у него стал еще тяжелее, чем в начале беседы. — Я знаю очень много.
— Где эти документы?
— Не документы. Зачем мне документы-мокументы? Я в голове все держу.
— Выбьем!
— Вряд ли, — сказал Берия. — Что ты выбьешь?
— Все!
— А если отвяжешься от меня, дашь мне время и возможность, получишь не только фамилии — ты получишь иностранные связи, ты получишь шпионскую сеть, ты получишь заговор против самого себя. Все будет на столе.
— Торгуешься? — Хрущев вытащил гребешок — маленький, пластмассовый, дешевый — и стал нервно причесывать лысину. — Не выйдет. Ты мертвец!
— Не надо было звать меня, — сказал Берия.
Хрущев засунул гребешок в верхний карман пиджака, будто успокоился, причесавшись.
— Все же скажи фамилии, — сказал он спокойнее, ровнее.
— Близкие к тебе люди, Никита Сергеевич.
Тон был правильным. И даже сочетание второго лица с отчеством.
— Фамилии!
— Мне нужно будет немного, — сказал Берия. — Мне нужно будет… можно я сяду?
— Ноги дрожать устали?
— А тебя, Никита Сергеевич, приговаривали к смерти?
— Думаю, если бы не Хозяин, ты бы меня давно убрал.
— Были на тебя материалы, — признался Берия с товарищеской искренностью. — Серьезные материалы.
— Какие же?
— О репрессиях на Украине, о процессах в Москве, твое письмо Хозяину по Бухарину…
— Стой!
«Дурак я, старый дурак, — подумал Берия. — Об этом говорить нельзя! Неужели я все погубил? Именно сейчас, когда блеснула надежда?»
Хрущев молчал.
— Ты боишься, сволочь, — сказал он наконец.
Берия сдержался от естественного и правдивого ответа: «И ты ненамного лучше меня, Никита».
Вместо этого он произнес:
— Я не дал хода делу.
— А кто тебя просил об этом?