Операция «Жизнь» продолжается…

Бабченко Аркадий

Следующие двадцать месяцев Леха провалялся в госпитале Реутова. В раздробленном бедре началась гангрена, остеомиелит, и врачи вырезали ему девять сантиметров кости. Ногу ниже колена опять распилили, снова поставили аппарат Илизарова.

Каждый день в течение этих месяцев Леха свою ногу вытягивал. Винтики подкручивал сам. Завел линеечку, блокнот и вычеркивал по миллиметру. Дембельский календарь такой у него был — не дни считал, миллиметры. А нога-то от колена отодвигается, жилы, вены, мышцы растягиваются. А больно. Но на шесть с половиной сантиметров Леха ногу себе все же вытянул.

— Тот аппарат Илизарова, который поставили

в Грозном… Я Ширвани обещался его вернуть, он же дорогой — спецсталь, все дела. А когда в Москву приехали, через пару недель эту больницу в Грозном разбомбили… Отправлять некуда. Но по человечески я бы отправил, потому что они мне отдали последнее, хотя я для них никто.

В этом госпитале Леха и узнал, что он погиб. Его тело, найденное на том поле под Новолаком, было опознано по остаткам одежды и отправлено в 124-ю лабораторию в Ростов.

— В Реутове оказались пацаны с Зеленокумской бригады. Тогда ночью они все же добрались к нам на подмогу. Я спрашиваю — не слышали, кто там погиб? Отвечают: лейтеха и сержант с зенитной установки… То есть я. Меня по штанам опознали: пока лежал, захотелось в туалет, а никак. Ну, я штаны разрезал, скинул, а они же пронумерованы. По ним меня и опознали. Подумали, что мое тело съели собаки — там собаки едят же людей. Я говорю — «ты уверен, что сержант-то погиб?» «Да, говорит, ездили ребята с твоего взвода, и вас всей кучей признали погибшими». Я когда сказал, что я и есть тот самый сержант… «Да быть не может! Тебя же опознали! Тебя даже уже похоронили в общей куче!» Даже через год матери приходили похоронки, чтобы она съездила в Ростовскую лабораторию, опознала и забрала мое тело… Списали меня на боевые, короче.

За своими похоронками Леха ходил в военкомат сам. Просил выдать справку, что вот он, сержант запаса Алексей Новиков, живой, стоит перед ними. Справку не дали — не в их компетенции. В общем, начались его обычные солдатские мытарства по выбиванию из государства правды.

— Тихомиров сказал, что мой плен мне засчитают как боевые и оплатят. Я пишу — оплатите мне за плен. Мне приходит ответ — нужна справка, что я живой. Подтвердить, что существую. А как я подтвержу, когда на меня похоронки приходят? Короче, мне надо еще раз к Басаеву съездить — Басаев, дай справку, что я у тебя в плену был…

За войну, плен, почти два года госпиталей и девять сантиметров ноги Лехе заплатили только единовременное пособие по ранению и материальную помощь. А боевые… Боевые заплатили за один день — за тот самый, когда его ранили. Больше он на войне вроде как и не был.

Впрочем, жаловаться на жизнь ему грех. Лехина война подарила ему мир. У него семья, квартира, сын. Он — самый известный «чеченец» в Башкирии. Общественник — член Башкирской организации участников вооруженного конфликта в Чечне. Лехе дали квартиру, пенсию — пять тысяч, по местным меркам просто огромная. Получая эти сто семьдесят долларов, Леха может не работать. И всего за девять сантиметров ноги.

Мы сидим с ним в деревенской бане его отца, пьем местный «Шихан». Лехина нога изувечена страшно.

— Как получилось, что меня бросили…Трое с моего расчета сбежали. Прибежали к нашим, сказали, что все погибли. Лейтенант погиб, Санька погиб, я погиб. Ну, а за мертвыми зачем лазить, живых класть. Их можно потом подобрать. Но если б они знали, что я живой, они бы забрали, конечно. А так… Любой офицер такое решение примет, это правильно.

— Ты не пробовал разыскать их?

— А что я у них спрошу? Зачем

вы, пидарасы, меня бросили? Один из них с ума сошел, кстати. Да и потом… Если бы они не бросили меня всего такого в жопу раненного — где бы я был? Калека, инвалид, который никому не нужен? В общаге с костылями без ничего? Все что у меня сейчас есть, есть потому, что я прошел через то, через что прошел. На моем месте мог быть другой человек, и ты сейчас беседовал бы не со мной, а с другим. Просто так сложилось — оказаться мне там.

Тут Леха, пожалуй, все же лукавит. Судьба избрала именно его потому, что он — такой. Душа на распашку. Чужих для него нет — все свои. И каждому Леха готов подставить плечо.

— Парень со мной лежал, ему на фугасе ногу оторвало. «Ой, все плохо, ой, кому я нужен, все дела». Я говорю — че ты? Подумаешь, ноги, руки — главное, чтоб мог род свой продолжать, детей рожать! Однажды ложимся, че-то он раз, руку под подушку… Ладно, мол, пацаны, спокойной ночи, айдате спать. Че-то думаю, он слишком яро прощается со всеми. Подхожу на костылях, подушку отодвигаю, там лезвие лежит. Ну, провел с ним профилактическую беседу… По башке настучал, короче (смеется). Выписались. Проходит какое-то время, я поехал к нему в гости. Приезжаю. Две девчонки, две машины, жизнерадостный пацан. Я говорю — слышь, а че это за девчонки-то? Мои подруги, все дела. Я ему — слышь, а кому ты нужен-то, калека безногий? Да па-ашел ты! (смеется). В госпитале к каждому «чеченцу» приходили психологи — не переживай, жизнь продолжается, надо жить, детей рожать. Подходят ко мне — я: да-да, все верно — и давай свои взгляды на жизнь задвигать. Они — да ну тебя на фиг, ты сам как психолог, любого загрузишь (смеется). Я на самом деле оптимист — мне просто хочется жить. Надо жить хотя бы ради тех ребят, кто погиб, чтобы их память держать в себе. Если мы сейчас все исчезнем, то некому нас будет вспоминать. А, мыслей много. А в слова их обернуть… (смеется). Давай, наливай.

Оппонент Сталина

Он совершил первый и единственный побег из Соловецкого концлагеря и написал о ГУЛАГЕ за 50 лет до солжениценского «Архипелага».

«…рейд на Кубань не удался. Полковник (я не могу назвать его имени, он до сих пор продолжает партизанскую войну на Кавказе) сформировал новый отряд. Через горы мы пытались уйти в Грузию. Когда была объявлена амнистия, я <…> сдался в руки офицеров. В тюрьме провел четыре месяца. Оттуда был перемещен в Грозный, потом, в специальном вагоне, во Владикавказ… Я отрицал свою виновность и отказывался взять вину на себя. Тогда меня и еще троих вывели на расстрел. Один был убит в двух шагах от меня, второго тоже застрелили. По какой-то причине меня они убивать не стали…»

Это не отрывок из нового репортажа Анны Политковской и не докладная записка «Мемориала» о правонарушениях в Чечне. Строки эти написаны восемьдесят лет назад — в 1925 году. Их автор Созерко Мальсагов. Человек, который совершил первый и единственный побег с Соловецкого концлагеря. Его книга «Адский остров», по сути, тоже была первой книгой о преступлениях Советской власти. Она вышла в свет за полвека до солженицинского «Архипелага» и воспоминаний Шаламова.

Но самое примечательное в этой книге то, что если из неё убрать даты и заменить «большевиков» на «федералов», а «белогвардейцев» на «террористов», то от сегодняшних репортажей с Кавказа её не отличить.