Операция «Жизнь» продолжается…
Шрифт:
И дальше:
<…> Кровь на тротуары Просится давно. Ну, где ваши бары? Банки, казино? Модные повесы, Частный капитал, Все, кто в Мерседесах Грязью обдавал. <…>КтоКонечно, это только выдержки, читать надо полностью. Но настроение и мысли переданы точно.
Ареал обитания «чеченцев» — именно регионы. В крупных городах есть возможность отмазаться и там предпочитают не служить. Хватит пальцев одной руки, чтобы посчитать «чеченцев»-срочников, которых я отыскал в Москве за эти 12 лет.
Уходя в армию из ниоткуда, сегодня солдат возвращается в еще большую социальную безнадегу. Представить оставшегося в Чечне без ног ветерана, работающего аналитиком в нефтянке, практически невозможно. Не могу я представить и военного летчика, возглавляющего свой банк. Не слышал и про бывших солдат, имеющих бизнес где-нибудь в Чехословакии. Или ставших журналистами, учителями, докторами.
Более того, если еще на первой я встречал людей с высшим образованием, то на второй — ни одного! Да и просто городских или среднего достатка было очень мало. Среди всех моих знакомых только человек пять стали средним классом. В интернете ветеранское сообществе чеченцев также почти не представлено. Знаете почему? У них попросту нет компьютеров.
Среда больше не рождает Ломоносовых и Есениных. Среда давит их.
Ситуация — предреволюционней некуда. И власть это чувствует. Жириновский на днях высказался в том смысле, что сегодня главная задача верхушки — не допустить революции. Сурков с Павловским тоже на эту тему распространялись. В последнее время вообще это слово — «революция» — стало часто звучать в эфире.
Задача государства — абсолютное распространение своего влияния на общество. Задача общества — абсолютное освобождение от влияния государства. Один из симптомов посткомбатанта — обостренное ощущение справедливости. Еще один — вина за то, что выжил сам, стремление исправить эту вину, и, как следствие, равнодушие к собственной жизни.
Казалось бы, ветераны — это как раз та прослойка, которая и способна взорвать общество. Но… Ветеранского движения в России никогда не существовало. Возможно, именно потому, что у нас было так много войн. Люди устали. Зачатки движения были, но каждый раз они превращались в дележку.
Проигранная гражданская война на своей территории со своими гражданами и неясными целями, помноженная на катастрофическое классовое расслоение, загнала парней в заранее обозначенные рамки, и выбора им попросту не оставляет. Либо бухать в охране либо бухать на стройке. Из тех, кто был со мной во вторую, спилось не меньше половины. Очень многие сели. Остальные перебиваются по охранам.
Так и живем помаленьку.
Привести какой-то один пример сложно. Потому что даже на моей памяти их — десятки. И все они типичные. Как, например, Александр К., потерявший при подрыве обе ноги и руку, и живущий сейчас только на пенсию, без какой-либо возможности занять достойное место в этом обществе — он даже из дома выйти не может, нет пандусов. Или Дима Лахин, “Новая” писала о нем. Или Пашка Павлин, оставшийся без руки, выучившийся на системного администратора, но уже который год не способный найти работу в своем городе и выкарабкаться из бедности. Или мой однополчанин Олег, тихо спивающийся в охранке. Или…
Чечня еще не вымерла, она еще живая, еще колобродит, болит. И у этих людей есть шанс. Но государство им его постоянно перекрывает.
В Рязани, куда я ездил делать материал о Денисе Жарикове, застреленным по пьяни собственным командиром, меня на вокзале встретил главный редактор Рязанской «Новой» Алексей Фролков. Стояли на крыльце, ждали машину, которая должна была отвезти нас в деревню, где живет мама Дениса.
— Дядь, а у Вас не будет десяти рублей?
Пацан. Лет десять-двенадцать, а может и четырнадцать, у беспризорных сложно определить возраст. Одежда грязная, но сам опрятный. Взгляд — голодный, но читается и достоинство: «не дашь, да и черт с тобой, унижаться не буду». Однозначно определить его я все же не смог. Переспросил:
— Тебе зачем?
— Дядь, не думайте, не на плохое.
Я дал ему десятку.
Время еще было и я решил сходить умыться после ночи. В туалете стоял тот пацан. Тоже умывался.
— Спасибо, дядь. Я поел.
Так и сказал.
— Родителей нет?
— Да есть, только…
— Пьют?
Он промолчал.
— А живешь где?
— Когда дома, а когда так…
Заводится я после войны стал с полоборота. Башка взрывается без предупреждения. Да и сентиментальность изо всех щелей прет. Млять…
И ведь парень-то хороший, из тех самородков, что все еще рождаются у нас. Жизнь не сломала его, а сделала только чище. Достоинство, уважение к людям и неприятие насилия каким-то непостижимым образом заложились ему в гены. Зачем?..
Он понял все. Ждал — а вдруг я все же скажу.
Я не сказал. Ну, куда, пацан, куда я тебя дену?
Новое поколение подрастает. Для новых рот пехотных, танковых полков.
9 мая
Каждый день по пути на работу я наблюдаю одну и ту же картину. На переходе с «Боровицкой» на «Библиотеку Ленина», за колонной из серого мрамора стоит старая сгорбленная женщина. Пуховый платок. Палочка, на которой ладонью вверх лежит сухая рука. Синее осеннее пальто тридцатилетней давности. Заклеенная грязным лейкопластырем дужка очков.