Опередить Господа Бога
Шрифт:
Было нас в ней пятьсот. Но в январе немцы снова провели акцию, и из пятисот человек осталось восемьдесят. В той январской акции люди впервые отказывались идти на смерть добровольно. Мы застрелили пять или шесть немцев на Мурановской, Францисканской, Милой и Заменгофа, это были первые выстрелы в гетто, и они произвели сильное впечатление на арийской стороне: дело было еще до крупных вооруженных акций польского движения Сопротивления. Владислав Шленгель, поэт, который писал в гетто стихи и страдал комплексом покорной смерти, успел еще написать об этих выстрелах стихотворение. Называлось оно «Контратака». Послушай:
…Слышишь, немецкий бог, как молятся в диких домах евреи, сжимая17
Стихи здесь и далее даются в переводе Н. Лютой.
Точности ради скажу тебе, что «дул», в которых рдели «цветы нашей контратаки», было тогда в гетто десять. Мы получили десять пистолетов от ГЛ [18] .
Группа Анелевича, которую вели на Умшлагплац и у которой оружия не было, бросилась на немцев с голыми руками. Группа Пельца, восемнадцатилетнего паренька, печатника, которую привели на площадь, отказалась садиться в вагоны, и ван Оппен, комендант Треблинки, расстрелял их всех — шестьдесят человек — на месте. Радиостанция им. Костюшко, помню, тогда обращалась к народу с призывом к борьбе. Какая-то женщина кричала: «К оружию! К оружию!» — на фоне звуковых эффектов, воспроизводивших щелканье затворами. Мы гадали, чем они там щелкают, потому что на всех к тому времени у нас было шестьдесят пистолетов — от ППР и АК.
18
Гвардия Людова — военная организация, действовавшая в оккупированной Польше под руководством Польской рабочей партии (ППР); 1 января 1944 г. реорганизована в Армию Людову.
— А знаешь, кто кричал? Рыся Ханин [19] .
На радиостанции в Куйбышеве Рышарда Ханин тогда читала сводки, стихи и призывы. Не исключено, что именно она призывала вас к оружию — это она мне сама сказала… Но настоящими затворами они там не щелкали. Рыся Ханин говорит, что по радио ничто не звучит так фальшиво, как подлинные звуки…
— Как-то Анелевичу захотелось раздобыть еще один револьвер. Он убил на Милой охранника с фабрики, а во второй половине того же дня приехали немцы и в отместку забрали всех с улицы Заменгофа — от Милой до Мурановской площади, несколько сот человек. Мы ужасно на него разозлились. Хотели даже… Впрочем, это неважно.
19
Рышарда Ханин — известная польская драматическая актриса.
В том доме, с которого немцы начали, на углу Милой и Заменгофа, жил мой товарищ, Хеннох Рус. (Это ему, кстати, обязана своим созданием единая боевая организация в гетто: обсуждение затянулось на много часов и голосовали несколько раз, но все без толку, потому что каждый раз оказывалось столько же голосов «за», сколько «против». В конце концов именно Хеннох изменил свою точку зрения, поднял руку, и было принято решение создать ЖОБ.)
У Хенноха Руса был сынишка. В начале войны малыш заболел, потребовалось переливание крови, я дал ему свою
Мы тогда собирали оружие.
Тайком переправляли его с арийской стороны (силой вырывали деньги у разных организаций и частных лиц), а также выпускали подпольную газету наши девушки-связные развозили листки по всей Польше…
— Сколько вы платили за револьвер?
— От трех до пятнадцати тысяч. Чем ближе к апрелю, тем дороже: спрос на рынке возрастал.
— А сколько платили за то, чтобы спрятать еврея на арийской стороне?
— Две, пять тысяч. По-разному. В зависимости от того, похож ли был человек на еврея, с акцентом говорил или без, мужчина или женщина.
— Значит, за один револьвер можно было целый месяц прятать одного человека. Или двоих. Или даже троих.
— За один револьвер еще можно было выкупить у шантажиста одного еврея.
— А если б вам тогда предложили выбирать: один револьвер или месяц жизни одного человека…
— Нам ничего такого не предлагали. Может, оно даже и хорошо, что выбирать не приходилось.
— Ваши связные развозили газеты по Польше…
— Одна девушка ездила с ними в Пётрков, в гетто. В Общине пётрковского гетто были наши люди, и там царил образцовый порядок: никакого жульничества, еда и работа распределялись по справедливости. Но мы тогда были молоды и бескомпромиссны и считали, что нельзя работать в Общине, что это коллаборационизм. В общем, мы приказали нашим оттуда бежать, и тогда в Варшаву приехали несколько человек, которых нужно было спрятать, потому что немцы всех пётрковских деятелей разыскивали. Мне поручили семью Келлерманов. За два дня до окончания акции по уничтожению, когда нас выводили с Умшлагплаца за талонами, я увидел Келлермана. Он стоял за входной дверью в больницу — когда-то дверь была застеклена, но стекла выбили, а дыры заделали досками; через щели между этими досками виднелось его лицо. Я дал ему рукой знак, что вижу его и что за ним приду, — и нас увели. Через несколько часов я вернулся, но за дверью никого не было.
Знаешь, я видел стольких людей, идущих на площадь, и до того, и после, но только перед Келлерманом с женой мне хотелось бы оправдаться, потому что я за них отвечал и сказал, что приду, и они до последней минуты меня ждали, — а я пришел слишком поздно.
— Что было со связной, которая ездила в пётрковское гетто?
— Ничего. Как-то на обратном пути ее схватили оуновцы и хотели застрелить, но наши люди успели сунуть им деньги; ее поставили на краю могилы, выстрелили холостыми, она для вида упала, а потом продолжала возить в Пётрков эти газеты.
Газеты мы размножали на стеклографе. Стеклограф у нас был на Валовой, и однажды понадобилось его оттуда перенести — идем, а нам навстречу еврейские полицейские. Мы с грузом, а они нас окружают и собираются вести на Умшлагплац. Старшим у них был один адвокат, который до этого дня вел себя безупречно, никого не бил и не замечал, когда люди убегали. Мы все-таки вырвались, я потом говорю ребятам: «Подумайте, надо же, какая свинья», а они стали мне объяснять, что он, видно, сломался, решил: все, конец — и нам и ему. То же самое мне говорил Маслянко, когда мы втроем ездили в ФРГ давать свидетельские показания. После войны я этому адвокату слова не сказал, а Маслянко говорит (мы в поезде немного выпили): «Какой смысл?» Зачем помнить о том, что было?
В самом деле. Зачем помнить?
Через несколько дней после того, как был застрелен охранник и немцы устроили резню, в апреле, мы шли по улице, Антек, Анелевич и я, и вдруг на Мурановской площади видим людей. День был теплый, солнечный, и люди вышли из подвалов на солнышко. «Господи, — сказал я. — Как они решились выйти? Зачем тут ходят?» А Антек: «Как же он их ненавидит, ему бы хотелось, чтоб они сидели в темноте…» — это он обо мне сказал. А я просто уже привык к тому, что люди имеют право выходить только по ночам. Когда выходят днем, когда их видно, это означает, что долго им не жить.