Опиус Синдромены
Шрифт:
Кто же убийца, было не важно. Судьба произнесла свое слово и заключила в объятия холода смерти.
И она же разделила стороны самих людей, поставив одних в разряд убийц, холодных и расчетливых, злых и одновременно одержимых благой заботой о других и о собственном будущем для всех их совместно.
Такой была Клеопатра, настоящая царица того времени. Но злой рок не преминул упомянуть и ее.
И спустя непродолжительное время, то же небо позвало к себе так же, как и того, кого она отправила туда лично.
Была ли ее смерть такой же безвинной, как предыдущая?
– об этом лучше умолчатъ, ибо всякая смерть может быть лучше любой другой порочной жизни.
Но
Клеопатра - это великое продолжение хитросплетений лжи и порока во благо несущему его на себе народу. И здесь не процветает какая-то внутри располагающаяся мистическая сила. Это просто один человек или одна женщина, которая в силу своего единомыслия способна на многое.
Перейдем к следующему уроку жизни, или историческому малоприятному сюжету, ибо, что ни говори, а смерть всегда нелицеприятна и особенно, когда смотрит тебе самому в глаза.
...Тот вечер казался пустынным и одиноким, как то море, что его окружало и как та башня, в которой его содержали.
Ветер залетал сквозь решетчатое окно, а соленые морские капли хоть иногда, но достигали человека, стоявшего у стены.
Плотно прижавшись телом и самой головой, а заодно упираясь руками, человек тот думал...
Какая-то невидимая сила заставляла его делать это, и от уползновения ночи и наступления утра, ему становилось еще тяжелее.
Голова двоилась, троилась и расходилась все больше и больше в стороны. По крайней мере, так ему тогда казалось.
Мышцы судоржно напряглись, а мысли посещали с мгновенной быстротой.
– Что, что я забыл в этой Москве, - так думал человек, почти распятый на стене какой-то невероятной силой, - зачем пошел туда? Разве мало мне было бы Европы? Разве мало я принес побед своей стране? 3ачем, зачем я тогда это сделал?
– и человек тот бился головой о стену и пытался вырваться из той силы, его окружившей, как казалось, со всех сторон.
– Да, были победы, были поражения, - продолжал мыслить человек, - но они ничего не стоят в сравнении с тем, что было утворено мною же потом. Отдав дань фельдмаршалу, я потерял себя. Я потерял мою Францию. Вот чего стоила моя победа в московской кампании. Вот к чему привела горделивая поспешность и удальство во благо прихоти, почти уже сумасбродного старика. Да, они получили по заслугам, хотя и выкрутились после. Но все же это было поражение. Поражение их духа, такого непримиримого и свободного. Отдав свою столицу, они предали сами себя в своих душах. Да, они потом выиграли войну, но она уже не была значимой как для меня, так и для моего народа. Основной урон был нанесен.
Наполеон Бонапарт, так звали того человека, наконец, оторвавшись от стены, резко заходил по той небольшой комнатушке, которую ему определили судьи его судьбы.
– Но, кто они, эти судьи?
– кричала неистово его душа и вновь прижималась к стене всем телом, - не они ли вчера благословляли меня на подвиги и не они ли меня короновали по всей Европе? Это они отняли у меня часть моей жизни и славы, присоединив себе богатства и отобрав у других то, что извечно им принадлежало. Какое право имеют они судить меня, их же полководца и их же ознаменователя, ибо не будь меня, они так и сидели бы с закрытыми ртами и глотали слюни всякий раз при виде чужеземных богатств.
– Да, да, это они – всякий раз повторяла его душа, а глаза расширялись и наливались кровью.
Казалось, Бонапарт задыхался от внезапно наступившей астмической болезни. Но вот приступ прошел, и его сердце опять начало отстукивать
Мысли снова понеслись своим чередом и принесли мимолетное избавление от его страшной, удушающей ночами болезни.
Вскоре Наполеон сел на деревянную скамью и задумался, низко склонив голову и почти прижав ее к своему телу,
– Так кто же виноват?
– думалоеь ему в ту страждущую минуту, - я или они? Эти словоблюдливые старцы, способные на любое предательство ради спасения своих собственных шкур и богатств. Может и я, - соглашалась его душа сама с собой, - только вот думаю, что все же больше те, кто постоянно подпевал и подзуживал, чувствуя за моим ратным прилежием свою личную благодать. Вот она, правда, - неожиданно раскрылись у него самого глаза на все произошедшее, - вот, что позволило мне занять место их руководителя, императора. Только это и больше ничто. Никакие личные достоинства, никакие государственные интересы и так далее. Это все просто слова, бутафория времени и простое лицемерие. Основа всему - их личная жажда к обогащению и внутренняя слизняковая гадь. Черви.., черви.., противные черви, - вырвалось вслух у Наполеона, - и он резко вскочил со скамьи, опрокинув ее на пол, отчего создался небольшой шум.
Но никто не заглянул в окошко его двери. Кому какое дело до бесноватого и умопомраченного бывшего полководца, каким его считали эти надутые петухи, что охраняли.
– Нет, не то я творил и делал, - продолжил свои мысли Наполеон после небольшого хождения по комнате, - не то, совсем не то. Не туда пушки свои направлял, и не за то бороться нужно было бы. Сколько полегло солдат в этих боях и ради кого, ради блажи этих гнусных рабов богатств? Эх, если бы вернуть время вспять, если бы снова сесть на коня и невозмутимо, под градом вражеских пуль дать команду и пойти в сторону своего врага, настоящего врага, а не таких же исполняющих свой воинский долг. Где она, эта обещанная свобода народу революцией? Где те жалкие гроши, которые они же собирали для блага ее победы и утверждения?
Осели где-то в карманах вельмож и чиновников, и им нет нужды говорить об этом. Зло - это он сам, Бонапарт Наполеон. Это он погубил Францию, это он уничтожил и отдал в плен свою армию, а значит, разорил свой народ. Нет, господа, это все же не я, а вы сделали. Сделали так ради своего же блага, чтобы тот же народ не узнал о вас правды, и чтобы не стал стрелять в вас самих, пока еще не утеряв свой революционный дух. Я же остаюсь в стороне ото всего этого. Я воин и имею свою ратную честь. И я никогда не украшал самого себя
почестями и привилегиями. Я солдат и честно исполнял свой долг до конца. Но так ли честно, как мне самому кажется?
– вдруг подумал Наполеон и даже выпрямился на секунду и застыл, словно стрела, - но нет, - отбросил он это через то же время, - я не предавал никого. Я лишь хотел добра своему народу. Я хотел принести ему свободу, но, увы, оказалось не ту, которую я понимал прежде. И теперь, по справедливости суда, только не того судейского и омерзительного мне, да и другим также, а по суду божьему - эта ночь станет для меня последней в моей грешной жизни. Пусть, не буду я прощен каким-либо священником, иезуитом в душе его. Бог поймет и если захочет, простит меня сам. Это единственный выход в моем положении. Я не могу находиться здесь как жалкий и побежденный всеми трус, запертый в каком-то каменном мешке без того воздуха свободы, который я же провозглашал. Что скажут потом? А неважно, хужего не будет. Жаль, что свою жизнь променял на почести других и поработил ее их же богатствами и привилегиями. Даст Бог, ворочусь снова на землю, и уж тогда свое мнение скажу во всеуслышание.