Опоенные смертью
Шрифт:
Алине не было до этого никого дела.
Ей было вообще ни до кого. "Вези меня по городу такси, как будто бы я адрес забываю…" — напевала она строку Бродского под стук вагонных колес и смотрела в окно электрички. За окном тянулось серое предрассветье Подмосковья. "Вези меня из прошлого вези… вези себя из прошлого вези, везу, как будто душу отрываю…" — напевала она, переделывая чужие строки. "Куда я?.. Да куда угодно. Лишь бы — оттуда. Это конец. Конец всего. Всего, что было раньше. Всего, что считалось собственной жизнью. Не стоит думать о том, что будет дальше. Каждый день теперь — последний день, поскольку нет пути назад…"
Было
— С кем хотите говорить? — спросил её молодой лейтенант. Сам он явно хотел говорить только с Алиной, делая вид, что не шокирован сопровождением этого патлатого, похмельного типа, явно не вписывающегося в его правильное сознание.
— А с кем можно? — словно невменяемая спросила Алина, расширенными глазами оглядываясь вокруг, и при этом испытывая тоску серой скуки от внутреннего сравнения этого жуткого, мрачного мира с обыкновенным лагерем её детства.
— Вот приехали бы вы ещё лет десять назад, у нас такие культурные люди были! А теперь что… Сначала статью за диссидентство отменили, и приличных людей не осталось, одни воры да с тяжкими телесными. А потом и вовсе культурных людей не за что сажать стало. А те, что сидят у нас — просто дураки. Умные откупаются, да на джипах на воле гоняют, а дураки — здесь от голодухи спасаются. Так что теперь у нас контингент не тот. А жаль, попрепираться даже не с кем. — Искренне вздохнул он. — Так куда ж мне вас вести? Отфотографируйте вот здесь… а из осужденных никого не снимайте, разве что… сейчас покажу вам реликта…
— Скажите, а зачем вы всю жизнь воруете? Ведь потом все равно сидеть, — задала Алина свой первый вопрос и сама на себя разозлилась за свой непрофессионализм. Потому как знала, что "сидеть" не обязательно, да и какие можно произносить морали в это время в таком государстве, где все, прибывая в возне безнравственности с пошлостью, не ощущают, как глубоко все засосала тина беспросветности. Но в этом мире, в этом центре времени, она сама себе казалась единственной фигурой, понимающей, что умирает навсегда. И в принципе ответы на вопросы, вопросы и вообще слова являлись дутой, фальшивой оправой алмаза каждой минуты её наиценнейшей жизни. Она произносила их как правильно, как надо другим, не понимающим, что умирают, что жизнь единственна и неповторима, как надо… но дай ей волю, она бы посчитала единственно верным — молчание…
Однако дремучий вор, соблюдая тоже явно чужие правила, ей отвечал:
— Не сижу, а исправляюсь. Вот — товарищи
— А сколько вам лет?
— Три.
— Как это — три?!
— Таков приговор. Я ведь как — год отгуляю — три получу. Три года отгуляю — пять получу. У меня по жизни так. Сызмальства. Вот как в одиннадцать лет замели, я ловкий был, маленький, меня в форточку и запускали…
— В одиннадцать лет?! Такого маленького — и посадили?!
— Что ж поделать. Такие законы были.
— А… если бы вы жили при других законах, как вы думаете, чем бы вы смогли заняться?
— Как так — при других законах? — руки его танцевали странный танец. Какие были законны, такие и были. Законы не нам выбирать.
— Но если бы вы… уехали за границу?.. Получали бы нормальное пособие, вы и тогда бы воровали?
Вдруг он протянул ей её шариковую ручку. Это было тем более странно, что она не приближалась к нему во время разговора. Во всяком случае, не помнила, чтобы это было.
— Прощеньица прошу. Не корысти ради — во имя искусства…
"Во имя искусства! — все вспыхнуло в Алине — Безнравственное воровство, а все ж просительно, когда красиво! Быть может, так и стоит жить… красиво в каждом своем движении и шаге… красиво соответственно себе, не важно, где ты — в зоне ли, снаружи… за гранью жизни, за границей понимания цены вещей… которые крадешь у предыстории себя… и все же красиво никогда не может быть корысти ради…"
— А за границу я не поеду, — вздохнул старик и с расстановкой пояснил, — Пусть там пособия даже за безделье платят. Дело не в этом. Я родину не предам. Я русских людей люблю.
— Русских людей любите?! Но вы же их обворовываете!
— Что ж поделать, профессия такая, — убого вздохнул он.
— Какая профессия! Побойтесь Бога!
— Бога? А я в Бога не верю. Я вот бога ещё на колымском тракте молил голодно было, думал совсем помру, как я его молил!.. Не упало мне с неба хлебушка. А вот товарищ начальник меня пожалел. Пайку выделил.
— Но… есть же…
— Не верю я в бога, не верю, а в товарища начальника верю.
— Но неужели за всю вашу жизнь не было ничего, что бы натолкнуло вас на мысль, что над человеком есть, если не Бог, то хотя бы какие-то высшие начала…
— Не было ничего такого. А вот про себя если, — то со мною случай один был, — не слушая её, продолжал насмешливо юродствовать старик. — Подошла ко мне женщина на вокзале, попросила сумки постеречь, пока она за билетами сходит. Час стерег. Ничего не взял. А ведь мог бы. Сижу на её сумках и не понимаю, что со мной. Потом понял — исправляюсь. И аж потом прошибло на пороге новой жизни-то. А вот ещё — мать мою соседка попросила цветы поливать и в отпуск уехала. Ключи от квартиры отдала. А я не воспользовался. Видать не совсем я безнадежный. А соседка-то из богатых была — у неё в доме сушеный крокодил был. Вы не знаете, сколько сушеный крокодил на рынке стоит?
Вопросов больше не было. Фома тоже молчал.
"Какой-то фантастический лунарий, — отчаянно твердила Алина про себя, — и это тоже жизнь?.. Что за проблемы в его жизни, что за проблемы воровать или не воровать. При чем здесь я?.. Вся жизнь моя и смерть? Красиво ли, искусства ли ради — я, умирающая, та, которой осталось всего ничего — вдруг опускаюсь в эту смрадную помойку?! Но что-то я же здесь нашла! А разве было бы красивей, когда б я как щенок, пытающийся оторвать свой хвост, гонялась бы за собственной болезнью, пытаясь оторвать её от тела?..