Определение берега

Сулейменов Олжас Омарович

СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ

МУЛЛА РАХМЕТУЛЛА

Мулла ел свинину и приговаривал: «Бедный ягненок! Бедный ягненок!» Целые сутки его переваривал и усомнился: «Наверно, теленок!» Бог наказал — занемог животом наш мулла, как роса на листке, на лице его выступил пот, как листва в сентябре, пожелтел наш мулла, ох, алла! Как январский сугроб, поднимался его живот. «Может, это конина была?» — напрягался мулла, «О несчастная лошадь! Паслась по долинам меж скал!..» Сколько дум передумал впервые Рахметулла! Был он просто мулла, а к субботе мыслителем стал. Мяса нынче и в рот не берет. Объясняет: «Кастрит». Но зато поумнел, раздобрел, научился острить. Так свинина сыграла свою лебединую роль, и со странной иронией, свойственной только свинине, нанесла мусульманству непоправимый урон.

АХ, МЁД, АСАН!

Летает пчела, собирает нектар, она облетает барханов с гектар, сосет и колючку и белый ковыль, пасется, а доит ее, как кобылу, счастливый Ахмет. Он

сидит на бархане, любуется, как работяга порхает. О, если бы знала пчела, ее мед почем на базаре Ахмет продает! Но золотом жажду не утолить, волнует Ахмета полуденный зной. Шел мимо Асан по пути в неолит, из века железного с тонкой иглой. Асан-путешественник счастья искал, пространства измерил, и Время прошел, в шумерских таблицах бродил аксакал, в ракетах летал, книгу мумий прочел. И нате — Ахмета счастливым нашел! И нам рассказал досточтимый Ахмет, как дал он Асану бесплатный совет: «Ему говорю — неразумно копать иглою колодец, ты стар и горбат»,— куда там! Асану советовать — то же, что буйволу в ухо поэмы читать. С ним спорить, что гвозди в скалу забивать, я стал уставать и слова забывать. «Напрасно теряешь достоинство, друг, ослу даже золото — тягостный вьюк»,— такие слова мне аллах говорит. Асан продолжает иглой ковырять. Асан ради дела свинины поест, работает в пятницу — не надоест. Не выдержал я И ему говорю: «Халат полосатый тебе подарю». Из всех полосатых полезней: пчела, из всех усатых полезней Асан. Он вырыл иглою колодец вчера, меня напоил и напился сам. Не выдержал я и ему говорю: «А хочешь, лопату, тебе подарю?» «Я счастлив,— сказал многословный Асан Игле я нашел примененье. Ура!» Ладонью довольно провел по усам, иглу прихватил и ушел во Вчера. Люди, кто иголку ищет в стоге сена, знайте, что иголка у Асана.

В НАШЕМ АУЛЕ БЫЛ САПОЖНИК

Сапожник всем шил сапоги на свой размер, он полагал, что этим делает людей равными, изувер. А был он бонапартовского роста, носить такие сапоги нам, великанам, было непросто. И каждый думал, что сапог придумал бог, чтобы почаще мусульманин молиться мог. (При молитве сапоги снимаешь; понимаешь?) Таким образом: молитва — песня занемевших ног. К мечети жмут и стар, и млад, хромая, на бегу кричат, (ступня в тисках). «Аллах велик!» Пророка славь — сапог велит. Не верит в бога лишь босяк и обормот, не верит в бога сам башмачник — ему не жмет.

Аллах велик! Но он от нас далеко. А проклятый сапожник вот он, скалится. Молимся мы теперь всем аулом, чтобы сапожник стал большеногим. Чтобы портные не были столь пузаты, а скорняки-шапочники — так узколобы.

СЕРАЯ МИСС

«Мой соколик!..— говори; мышонку мать.— Будь готов: к тяжелой доле, виновата. Я тебя произвела на этот свет, где мышам покоя нет и жизни нет от котов. Их так много, их родят не только кошки, даже овцы окотились, эх, бараны! Недотепы, рогоносные скоты!.. Рогоносцы нам враждебны, как коты. Запомни — там, где кончается лещ, начинается щука, там, где скудеет кобель, начинается сука: и собаки ощенились в этот год не щенятами, как было, а кутятами. Принимают псы, хотят ли, не хотят ли — размножается за счет Собаки Кот. Докотились!.. Никуда они, трезоры, не годятся, хорошо еще, что утки не котятся. Хорошо еще, что слон пока мужчина, а не то— хоть пропадай наш род мышиный!.. Будь готов к тяжелой доле, мой мышонок. Чтобы выжить — будь могучим и ученым, развивай свое МЫШление и МЫШцы, ждут тебя коты, мышьяк и мышеловки, ждут отчаянно твои собратья, мыши. Надоело: «Тише, мыши,— кот на крыше!» Пусть услышат: «Мой Мышонок — еще выше!» Пусть попрячутся коты, когда услышат: «Мой Мышонок на котов охотой вышел!»

«В нашей маленькой речушке…»

В нашей маленькой речушке гвалт озлобленной рыбешки — занесло издалека не леща, не судака, а веселого кита. Кит вам, братцы, не кета! Не берет на червяка, не бросается на просо, на крючок глядит с вопросом, удивляя чебака. Неуклюжесть проявил, сделал неприятность лиху — щуку брюхом придавил, превратил ее в лещиху. Свирепеют пескари — нарушение порядка! То играли с щукой в прятки, кто не спрятался — гори! Вот какой она была, а теперь? Как камбала. Хладнокровны, говорят, ох, не верю! Далеко до карася даже зверю, если тину возмутит (так уж водится!..) иноземец, то есть нет — иноводец. «Убирайся в океан! — кипятится наш сазан — тоже мне, нашелся чудо, ты не чудо, просто — иуда!..» Уверяю, он не кит, он плотва, но — вундеркинд. Речка в море не впадает, ему некуда податься. Пожалейте чуду-юду, вы же рыбы, а не люди!

БУЛЬБУЛЬ [43]

Написано на свободных страницах книги жалоб и предложений чайханы № 5 Душанбинского горпищеторга.

…Омар Хайям, как убеждают критики,— блудник, язычник, как сама луна. Есть практики любви, есть теоретики — он был монахом и не пил вина. И пусть в Герате суетятся медники, выковывая для него кальян из трех колен, из четырех колен — он не курил, хоть разрешали медики. Простим его — не уважал табак, и к мальчикам не хаживал в кабак, животных громогласных не любил (не потому!..) а может, просто

так. …Но если б он сказал, что он не пьет, но если б написал, что он не плут, что веры и познанья он— оплот, тогда бы не поверил ему . люд. И выпиши, пожалуйста, в блокнот его слова: «Ничтожен тот, кто пьет. А кто не пьет — ничтожнее вдвойне». Как видишь, пью не по своей вине. И если я, бывает, напишу, что я грущу,— я вовсе не грущу. А если говорю, что трудно мне, не обращай вниманья: это — не… Но если вдруг, упрямая, прочтешь, слова о том, что нож — это не нож, и счастлив я вполне (такая жизнь!) поверь, неверная, насторожись. …Ах, соловей, счастливый полиглот, его рулады каждый разумеет, поэт — не птах, слова его — не мед, когда не понимают, он немеет. Разинув рот, вопит и все же — нем. (Зальется соловьем, глаза закатит). Когда ему за пение не платят, он станет непонятен и жене. И все же — лучше, если не поймут, ты представляешь, если вдруг поймут, прислушаются,— за ноги возьмут и за руки, в болото окунут, как куль. Чтоб уподобить соловью — бульбуль.

43

Б у л ь б у л ь — соловей (таджикск.).

В ВИНОГРАДНИКЕ

По виноградному листу ползут улитки и тащат на спинах кибитки. Кочевник скакал, а век его полз, у каждой бурной сложности есть тихий образ, он обнажающе прост (чтобы понять суть общественного явления, найди в природе сравнение). «Ты ползешь»,— улите скажем, удивится: «Нет, мы скачем».

БАЛЛАДА

…Степные дороги — летописные строки, я умею читать и понять эти тропы. Караваны тянулись, траву приминали таборы, миновали кочевья, оставив на глинах метафоры. Извиваясь, уходит к увалам хроникальная лента — по асфальту гудят самосвалы, внося свою лепту в исторический шум, суету чертежа Мангышлака. А увалы чернеют, как горы безрудного шлака…

На полуострове Мангышлак, в песках — развалины древнего аула. Саманные и кирпичные стены, дома без крыш. Путники его обходят. Караваны не делали здесь привала. Говорят, зеленым аулом был Шар-таг. Осталось только одно дерево — карагач. Он виден издали. Как длинны, наверное, его корни!.. Я отдохнул в его тени, прислонившись спиной к тугому, ровному стволу. По сырцовой потрескавшейся стене пробежала ящерица. У порога — тусклые от пыли и времени осколки керамики.

…Когда-то колодцы бурлили, орали глашатаи: «Эй, люди, потом не скажите, что правды не слышали! Вторая жена водоноса Мусы Безлошадного опять родила от горшечника Смета. Не слишком ли?» Шумели собранья, акыны рубили по струнам, и, вечные темы дербаня, кричали оракулы: «Спросите меня, мусульмане. отвечу по лунам…» Поэты, глаза возводя, выводили каракули. И вдруг это кончилось. Хроники замерли. Что же случилась? Было банальное. Въехали конники — божья милость, будто заблудшие витязи старого Дария. Ну, порубали, ну, испугали — на то ведь история. С кем не бывало! Все испытали, но выжили. Слезы мочили пергамент, не высохли — выжали. Это прекрасное качество человечества. Время — густая чадра на бесчестьях отечества. II Зараза обиды ударила в племя, качнула старейшим, их белые шапки в пыли под ногами женщин. В Шар-таге нет веры, отравлена правда, душа заболела, как будто чума замутила колодец, как будто холера. Враги, сделав дело, ушли в неизвестность по сорам, и женщины сняли платки, наслаждались позором. Молчала толпа на майдане, сквозь пальцы редела; мать сбросила черную шаль, мне в глаза поглядела. «Иди, если можешь, один, пропади — я завою. Иди, потому что никто не пойдет за тобою. Мужчин не осталось в народе — глаза опустили, им хочется шить, уходи, их сердца опустели». III Запахи неба чуя, в Шар-таге выли собаки. Луна на такыре тени чертила — тайные знаки, мигала слюда на отлогих склонах песчаной гряды, ноздри тревожил неосторожный запах беды. Это пахнет пастушья звезда, та, что указывает, куда мне идти, от песка до воды, от воды до порога. Наведи меня, запах беды, на следы, что темнеют в холодном песке, словно очи пророка! IV Кто осужден обидой, тому нельзя назад, он чью-то тайну выдал, он попадает в ад. Вода, как кровь, свернется в колодцах у дорог, и мать пустую чашу расколет о порог. Палит его проклятье, испепеляет стыд, не знать ему прохлады, пока не отомстит. Не спрятать под халатом угрюмый груз обид, нет ни отца, ни брата, пока не отомстит. V … В конце тропы в такырах нашли костяк. Он не вернулся — вымер аул Шар-таг. Столетия народа забыты в час. У каждого порога осколки чаш. Пусть, ворошить былое — шакалий-труд. Ветра следы героя в песках сотрут. Да, если не напомнить, что был в роду один, который понял, что он не трус. Один, который вышел в тринадцать лет,— великий! (если выше мужчины нет). Пусть одинокий подвиг вас оправдал. Пусть этот род запомнят за то, что дал вам предка. А свидетель — такыр Бетпак. Не обходите, дети, аул-Шар-таг.

ГЛИНЯНАЯ КНИГА

2700 ЛЕТ СПУСТЯ

I

В песках заснеженных Муюнкумов пес отару знатный чабан Ишпакай.

На ленивых овец лаял пес Избагар, сбивал их в кучу.

Дул ветер.

И явился Дух.

— Теперь хочу спросить тебя, чабан Ишпакай из племени Иш-огуз. Твоя жена Шамхат красива ли?

— Да как тебе сказать, аруах [44] ? Хорошо рожает. Варит мясо и чай кипятит. Помогает в отаре.

44

А р у а х — дух (к а з.).