Опрятность ума
Шрифт:
Обсуждая эту тему, они прошли до конца бульвара и пересекли площадь с двумя Гоголями. Один, бодрый и моложавый, стоял во весь рост прямо против выезда из тоннеля, как бы дирижируя сложными автопотоками: эти левее, эти по кругу, эти по петле. Другой, грустный и подавленный, пригорюнившись, сидел во фруктовом саду возле старого особняка, где он сжёг свой неудавшийся роман. Сидел и грустил: “Ах, не все получается в жизни, что задумывалось…”
— Вот яркий пример, — сказал Кеша. — Тысячи читателей с нетерпением ждали второй том “Мёртвых душ”, а когда Гоголь жёг рукопись, никто
Теперь они шли переулком мимо музыкальной школы. Окна были распахнуты на всех этажах по случаю тёплой погоды, на улицу лились беглые гаммы, пронзительные вскрики флейт, скоробежка рояля. Юля подумала, что она не хотела бы жить в этом переулке. С утра до вечера настройка, приготовление к музыке, ошибки, музыкальные черновики.
— В мозгу у нас черновики, подготовка к устной речи, настройка, — сказала она. — Зачем слушать пустяки — мало ли что кому в голову взбредёт?
— Надо хотя бы общий тон слышать, — настаивал Кеша, — слышать, что люди радуются, встревожены, спокойны. В городе тревожно — я должен тревожиться со всеми.
— А я не хотела бы слышать постоянный гул чужих мыслей. Получилось бы, как возле этой музыкальной школы: все пробуют, все болтают, каждый пустяк вслух, голова болит от шума.
И ещё один бульвар прошли они, ещё две площади пересекли. На одной стоял Тимирязев, прямой и строгий, на другой — Пушкин задумчиво поглядывал на “племя молодое, незнакомое”, которое неслось мимо на своих бензиновых каретах по всему пространству, некогда занятому Страстным монастырём.
— Вот Пушкин, — сказала Юля. — Пушкин — величайший поэт, у него каждая строчка совершенство, ювелирное изделие. И мне нет дела, как он полировал свои строчки, заменяя точные слова точнейшими. Велик окончательный Пушкин, а предварительный может быть и так себе, на посредственно. Дайте же людям довести свои мысли до блеска, не заставляйте их обнародовать все предварительные кособокие заготовки.
— Но учёные изучают черновики Пушкина, — настаивал Кеша. — Их интересует ход мысли мастера. И пожалуй, это и есть самое нужное в чтении мыслей: понять, как думают мастера, поучиться думать у великих. Может быть, вы и правы: у таких, как Сима или я, нет настоящего умения учить, но есть же великие педагоги. Как великий педагог ведёт урок, как великий учёный идёт к открытию? Слушайте, Юля, давайте поищем великих. И не зарывайте вы свой талант после первой неудачи. Я поищу современных гениев, попрошу, чтобы они разрешили заглянуть в их мозг, их мыслительную лабораторию. Какие гении вас волнуют? Поэты. Я найду поэтов.
— Композитора я послушала бы. Как у него рождаются мелодии?
— Юля, нельзя бросать это дело! Композитор, поэт, педагог… Давайте составим список. Кто ещё? Математик. У них особое мышление — абстрактное.
— Изобретатель, — подсказала Юля.
— Изобретатель, конечно. Музыкант-исполнитель — как он чувствует звучание? Космонавта хорошо бы: у космонавтов в голове подлинные картины космоса.
— Всякий интересен, кто ездил по дальним странам.
— Всякий мастер своего дела.
— Дегустатор.
— Архитектор.
— Ювелир.
— Хирург.
Так, перебирая профессии, прошли они пешком через весь центр до Юлиного вокзала. Юля все порывалась сесть на троллейбус, но откладывала до следующей остановки. И, прощаясь на платформе, подробнейшим образом объяснила Кеше, в какие дни искать её на даче, как можно позвонить в общежитие, кому передать записку, если её на месте нет.
“А что я старалась, собственно? — спросила она себя, когда электричка отошла от вокзала. — Боюсь, что он исчезнет, этот чудак с веснушками? Разве он нужен мне?”
И сама себе ответила, оправдываясь:
“Нет, что-то в нём есть занятное. Придумал: на помощь всем кидаться, треножиться, когда в городе тревожно. Теории выдумывает. Смешно, наивно, но жалко разоблачать. Впрочем, это не имеет значения. Едва ли он найдёт сговорчивых гениев…”
Юля откровенно обрадовалась, когда два дня спустя увидела тощую фигуру Кеши, поджидавшего её у подъезда института, возле гипсового льва со спиной, отполированной многими поколениями весёлых всадников.
— Уже нашли гения? Ну и молодец! — воскликнула она и покраснела. Очень уж по-детски радостно прозвучал её голос.
— Не ручаюсь, что гений, но мастер своего дела. Сам заинтересовался, сам приглашает. Но заслуги моей тут нет, все вышло само собой. Сима рассказала о вас лечащему врачу, та — профессору, начальнику отделения. Он взыграл духом. Психология мысли — его докторская тема. В общем, приглашает нас в больницу в воскресенье. Я подумал, что вам интересно будет. Пусть наш список откроет психиатр.
— В психиатрическую больницу?
— Ну да, в сумасшедший дом.
Юля поёжилась: к сумасшедшим не страшно ли? И этот опытный психиатр! Ещё разоблачит с первого взгляда, скажет: “У вас аппарат, девушка, под причёской, снимайте, давайте сюда”.
Но любопытство пересилило. Юля ещё не вышла из того возраста, когда все в мире хочется узнать. Побывать в сумасшедшем доме — это же само по себе волнует. А против опытного психиатра у неё преимущество: все его мысли она будет слышать наперёд. Услышит его намерения — себя в обиду не даст.
Путешествие в сумасшедший дом началось обыденно. Гулкий вокзал, набитая электричка, запах табака и пота, женщины с сумками, наполненными яблоками, абрикосами, апельсинами — все знакомо по частым поездкам на папину дачу. Только разговоры здесь особенные, не дачные, не кухонно-детские. Вокруг толковали о симптомах, синдромах, курсе инсулина, курсе аминазина, терапии возбуждающей и растормаживающей, состоянии маниакально-депрессивном, психопатическом и формальной невменяемости. Странно было слышать эти термины в устах домохозяек с кошёлками.