Опрятность ума
Шрифт:
Ты хотел прояснять и сглаживать, улаживать ссоры, вносить покой. Но твой прояснитель разоблачает, обличает, это аппарат-прокурор. Он развенчивает, обнажает, показывает нагие души, неприглядные в своей наготе, голую истину. Полно, истина ли это? Что есть истина о доме: фасад с резными наличниками или курятники на задворках? Что есть истина о художнике: отпечатанное издание или черновые, первоначальные наброски? Гоголь каждую страницу переписывал восемь раз, Толстой — тринадцать раз. “Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды”, — сказал Маяковский. А мысли — руда словесной руды, черновик черновика. Слово — окончательное
Так стоит ли хранить его на земле, этот прибор-очернитель, беспощадный и в плохих руках небезопасный? Колодец рядом, положить руку на сруб, разжать пальцы… Всплеск — и конец опасениям. Жалко твоих трудов, папа, но ведь ты ошибся, двадцать лет ошибался.
А я не ошибаюсь сейчас, не ошибусь, разжав пальцы?…”
Та ночь прошла, наступило духовитое утро, густо пропитанное ароматами смолы, хвои, цветов и сырой почвы, переполненное оглушительным щебетом, жизнерадостным гомоном суетливых пичуг, нарядное пёстрое утро с круглыми тенями листьев на дорожках, косыми лучами, пронизывающими кроны, и на сцене появилось ещё одно действующее лицо: Кеша, 26 лет, выглядит моложе своего возраста.
Худощавый, веснушчатый, с тонкой шеей, коротко стриженный, почти под машинку, он действительно выглядел мальчишкой. И разговаривал он как-то по-мальчишески оживлённо, с непривычной развязностью. Потом выяснялось, что это не развязность. Очень занятый, увлечённый, Кеша пренебрегал условностями, не думал, как он выглядит со стороны, как принято выглядеть.
— Кеша, — представился он по-мальчишески.
Юля удивилась: что за бесцеремонность? Она же не знала, что гостю не нравится его взрослое имя Иннокентий.
— Дача Викентьева эта? — спросил он. — Впрочем, я проявил ненаблюдательность. Вы, конечно, родная дочка. Очень похожи, как вылитая. Даже странно видеть черты Викентия Гавриловича в девушке. Я из того института, где Викентий Гаврилович работал последние годы. Мы очень интересуемся, не остались ли материалы…
— Нет, — отрезала Юля, — не остались.
Безбровое лицо посетителя выразило чрезвычайное удивление.
— Нам известно, — сказал он, помолчав, — что в последнее время Викентий Гаврилович работал над волнующей проблемой. Он был на пути — не скрою от вас — к дешифровке мыслительных процессов, к чтению мыслей, говоря проще. Вы понимаете, как это важно и нужно…
— Не понимаю!
Удивлённые глаза раскрылись ещё шире.
— Не понимаю, — повторила Юля. — Ну что вы уставились? Да, не понимаю, что нужно и важно читать чужие мысли. Мало ли у кого что копошится под черепом. Подглядывать и подслушивать некрасиво — так меня учили в детстве. Вот мой дом, резные наличники — любуйтесь, а курятники на задворках вас не касаются. И в комнаты я не зову — я ещё не прибирала с утра. И не хочу пускать в голову — там не-прибранные мысли. Для вас, постороннего, существуют слова, умытые, причёсанные, прилично одетые. А мысли мои оставьте в покое — это моя собственность.
Гость не был подготовлен к такой атаке.
— Но для науки очень важно во всех подробностях понять мышление. Тут полезны всякие сведения…
— Это уже не сведения, а сплетни, — прервала Юля. — А кто суёт нос в чужую дверь, может остаться без носа. Кто подслушивает,
Весь этот разговор шёл на крыльце. Юля стояла на площадке, облокотившись на перила, гость — на нижней ступеньке. В комнаты его не приглашали, намекали, что надо уйти… Но, видимо, и Кеша обратил внимание на подозрительную запальчивость. Он переминался с ноги на ногу, медлил…
— Мы были уверены, что у Викентия Гавриловича есть практические достижения. Незадолго до… кончины он демонстрировал нам такие поразительные опыты…
— Папа просто умел отгадывать мысли. У него дар был такой, талант, особая наблюдательность, как у Шерлока Холмса.
— А вы не унаследовали этот талант?
— Только отчасти. Вот сейчас, например, я читаю в вашей голове, что вы мне не верите, придумываете, что бы ещё спросить. Верно же? А у меня ничего нет, никаких приспособлений… — Нечаянно Юля провела рукой по лбу. — И если бы вы сами обладали таким же даром, вы бы поняли, что мне некогда, у меня уборка, дел по горло…
Тут уж нельзя было не проститься.
Гость простился, взяв ни к чему не обязывающее обещание поискать записи покойного отца.
Дошёл до калитки, потоптался, потоптался там и почему-то вернулся опять.
— Я все думаю о ваших словах, — сказал он, — насчёт задворок, курятников, черновиков и прочего. Возможно, вы правы, в отношениях между взрослыми не нужны черновики, можно объясняться набело обдуманными словами. Но вот дети — они ещё не умеют выражать свои мысли. Их трудно понимать докторам и учителям тоже. У меня есть одна знакомая учительница, она никак не может научить детей думать. Они её не понимают, она их не понимает. Может быть, вы согласились бы проявить свой талант унаследованный, помочь моей знакомой разобраться в головах учеников.
И Юля сказала:
— Да!
Почему она так легко согласилась? Может быть, потому что сама она училась в педагогическом, её интересовали ребячьи головы. Потому, может быть, что птахи щебетали так жизнерадостно, в такое утро мир не казался безнадёжно грустным. И Юле самой не хотелось перечеркнуть двадцатилетние мечты отца, хотелось уважать и гордиться им, а не считать наивным прожектёром. Но только пусть ей докажут, что отец не ошибался, и докажут убедительно!
Школьники в темно-серой форме неслись вниз по ступеням и перилам, воинственно размахивая портфелями.
Они неслись с ликующими воплями, как будто их держали здесь не четыре часа, а четыре года по крайней мере, и вдруг неожиданно они вырвались.
Там и тут возникали потасовки, портфели сшибались в воздухе, сыпались на пол учебники и пеналы, веером разлетались тетради.
— Сумасшедший дом! — сказал Кеша. — Неужели и мы были такими? Видимо, были. Ведь я в этой же школе учился.
Его знакомая — Серафима Григорьевна, Сима — оказалась тощенькой чернявой женщиной с несвежей кожей и уныло-плаксивым выражением лица. “И что он нашёл в ней?” — подумала Юля невольно. Сима была очень мала ростом, даже и это осложняло ей школьную жизнь. В толпе её толкали бесцеремонно. Приняв за подружку, некий верзила-девятиклассник хлопнул её по спине, скороговоркой пробормотал: “Звините Серагорна” — и спрятался за товарищей. Сима вспыхнула и произнесла возмущённую речь. Она была уверена, что этот усатый проказник нарочно обознался.