Опыт биографии
Шрифт:
На процессе Лурье выразился значительно менее изящно: в "Правде" говорилось, что в последнем слове М.Лурье "просит о применении к нему смягчающих вину обстоятельств". Профессор мог бы сформулировать свою мысль грамотнее, но интересно отметить, что больше никто на этом судилище о "применении смягчающих вину обстоятельств" не говорил, напротив, требовали к себе самой суровой кары.
И все-таки, несмотря на видимое удовольствие, которое испытывал отец, беседуя с Лурье, ему ближе были, мне думается, (уже по темпераменту) разговоры другие, скажем, те, что он вел с философом Яном Стэном красавцем-латышом, белокурым гигантом. Наверно, они не рассказывали друг другу древние анекдоты и не втягивались в филологические
Помню, мы гуляли со Стэнами в Отдыхе. Живописная это, надо думать, была группа: отец с мамой, Стэн с огромной тростью, красавица Валерия в необыкновенном "заграничном" белом платье - оно так поразило тогда мое воображение, что запомнилось на всю жизнь. А может, запомнилось потому, что у нас в ту пору была собака - роскошная борзая по имени Фэб с длиннющей родословной; глупый, неученый, годовалый пес прыгал вокруг Валерии, а та смертельно боялась за свой ослепительный наряд.
Мы медленно шли по шоссе, лето кончалось, желтело, листья сыпались под ноги, за дачным поселком открылось поле, чуть не сплошь в васильках, а еще дальше - кромка леса и деревушка. И так это все было красиво: отец с мамой, Стэн с Валерией и блистательная борзая по имени Фэб...
Как отнестись к этому - шел 1935 год? Припомнить им, что за несколько лет до того миллионы крестьян были вывезены из родительских домов, от дедовских могил, на погибель и муку, что духовная жизнь страны была сведена к примитиву и неандертальству, что еще два десятилетия будут планомерно уничтожать все мало-мальски живое, осмелившееся приподнять голову? Да и потом, по сегодняшний день включительно... А здесь такая идиллическая картина, прямо Коро: поле, купы деревьев, красивые женщины, царская собака, импозантные мужчины... Что ж, не знали они о вымерших от голода деревнях на Украине?.. Впрочем, разве я хоть что-то знаю об отце и о Стэне, а люди улыбаются и в самые страшные мгновения. Разве мы не гуляем по полям и лесам, не ныряем в прохладных речках, в нежном и теплом море, не жаримся под солнцем, не болтаем с красивыми женщинами, сладко не едим и не пьем? А знаем между тем такое, что, казалось бы, должны постоянно не только что кричать, но рычать по-звериному! И ничего, живем. Стоит припомнить хотя бы мысленно список злодеяний, свершившихся при нас, за которые никто никогда не снимет с нас ответственности...
Они пришли за отцом глубокой ночью 31 мая 1936 года. В этот день меня привозили с дачи искупать, потом увезли обратно, и мама рассказывала, что отец, обычно не обращавший на меня внимания, на сей раз долго смотрел в раскрытое окно, когда я, подпрыгивая, шел по двору к воротам, и сказал с неожиданной для него грустью: "Хорошо бы узнать, что из него вырастет..." Сестра сдавала последние экзамены в десятом классе, крепко спала, отец не захотел ее будить и уже у двери сказал: "Пусть Ида не отрекается от меня..." Мама рассказывала обо всем этом много раз, но я услышал ее первый рассказ еще тогда, а больше слушать не мог.
Мама вернулась поздно от своих сестер, отец уже спал. Она не успела лечь, когда позвонили, и сразу вошли человек пять в форме и комендант нашего дома в качестве понятого. "В чем дело?" - спросила мама. Был только тридцать шестой год, самое начало, да ей бы, думаю, и через два года не могло придти в голову, что это может случиться с нами. "Где там ордер на обыск и арест?" - спросил один у другого, и пока тот искал бумажку,
Он услышал. "Что такое?
– закричал он.
– У меня обыск?!"
Они быстро поняли, что обыск практически невозможен, если они хотят его взять в эту ночь. Кабинет и вся квартира были забиты книгами, стол завален рукописями, определенных инструкций на этот счет у них, видно, не было.
Все делалось только для соблюдения процедуры. "Как вы работаете при таком беспорядке?" - спросил один из них, сидя за отцовским столом, осторожно перекладывая бумаги, выдвигая ящики стола.
"Мучаюсь", - сказал отец. Но тот взялся за левый ящик стола, а мама знала, там пачка писем Рязанова из ссылки: старик и оттуда не стеснялся высказывать свои весьма нелестные суждения о происходящем. Мама увидела, как у отца блеснули глаза. "Может, ваш визит - счастливый случай, поможете разобраться, наведем порядок..." Военный задвинул открытый уже ящик и встал. "Надо кончать, - сказал он, - достаточно".
На столе лежала подготовленная к печати огромная рукопись второго тома "Марата", листов, наверно, тридцать пять-сорок. Это была, конечно, главная работа отца, и когда тридцать лет спустя, при переиздании я внимательно читал первый том, то понял - он был всего лишь подготовкой, разбегом для тома второго. В общей сложности отец работал над этой книгой лет десять, подолгу сидел в Британском музее и парижских хранилищах. Думаю, там были материалы уникальные, соображения очень ценные, быть может, они еще что-то приоткрыли бы мне во внутреннем развитии отца, не столь уж и "личном".
"Вот это мне действительно жалко", - словно самому себе, тихо сказал отец и осторожно, легко положил на рукопись руку.
Они взяли именно ее.
Потом отец попрощался с мамой.
Она смотрела в окно, как он спускается с крыльца. Было уже светло. Под окнами стояла открытая легковая машина красного цвета - такие еще были времена.
Он неожиданно остановился, спустившись с одной ступеньки, и те, что шли сзади, ткнулись в его широкую спину. Отец засунул руки глубоко в карманы пиджака и медленно обвел глазами двор, наши окна и посмотрел в небо. Потом глубоко выдохнул воздух и полез в машину.
Мы жили в Каретном ряду, в Третьем Доме Советов, еще целый год. Но дома уже не существовало. Он был разрушен.
ПОТЬМА
В вагоне было темно, только у проводника горел фонарь, за окном мело, поезд то и дело останавливался, его встряхивало, он гремел, как пустая консервная банка, входили и выходили люди в грязных телогрейках, подвязанных ушанках; курили махорку; было много военных в белых полушубках, стрелки с винтовками. Еще меня удивило, что, несмотря на поздноту, никто не собирался спать, как-то все были напряжены, словно боялись проехать остановку, и не шутили, как всегда бывает в поездах.
Проехать остановку было легко: ее не объявляли, как я ни пытался сквозь залепленное снегом окно разглядеть что-нибудь при стоянках, ничего не видел - ни вокзала, ни пристанционных строений.
Поезд, как трамвай, останавливался, встряхивался и полз дальше.
Мы ехали по узкоколейке Темниковскими лагерями. Остановки были лагпункты, военные - вохра, люди в телогрейках - вольнонаемные или бесконвойные зэки, или зэки бывшие - освободившиеся и осевшие здесь, у лагерей...
Сейчас в тех же самых лагерях сидят Синявский и Даниэль, Гинзбург и Галансков, здесь был Марченко. Так же, как когда-то мы с сестрой, спустя тридцать лет, ездят к ним на свидания - поездом до Потьмы, потом той же самой колеей от лагпункта к лагпункту, через Явас. За окном дребезжащего вагона тот же снег и те же стрелки с винтовками. Режим свидания все так же зависит от поведения заключенного, от того, что за человек начальник лагеря, стрелок-вохровец, те, кто следит за соблюдением инструкций.