Опыт нелюбви

Берсенева Анна

Вообще-то боль оказалась слабее, чем она ожидала. Может, потому что ей было сейчас не до боли. Да, самое острое ее, самое сильное желание с появлением боли немного спало, но волнение осталось таким же, как в самом начале, и это сердечное волнение было гораздо сильнее всего, что может испытывать тело.

Пока Кира разбиралась со своим сердцем и телом, Длугач чувствовал, кажется, лишь удовольствие. Ведь, наверное, об этом свидетельствовал и стон его, и судорожно вздрагивающие плечи?

Сама она к моменту его завершающих судорог уже была под ним неподвижна,

и горячка у нее внутри сменилась сплошным тихим теплом.

– Ну вот и я кончил, – сказал он, приподнимаясь над Кирой. – Ты хоть успела?

– Да.

Она не стала уточнять, что с ней это произошло сразу же, в ту минуту, когда он ее только обнял еще.

Губы у нее болели, чуть не саднили, хотя они почти не целовались. Крепок оказался его первый поцелуй!

– Ты не думай, потом тебе со мной получше будет, – сказал Длугач. – Тут же видишь как. Неудобно. Да и холодно уже. Сейчас костер разведем.

Он выбрался из кабины, взял одежду, которую сбросил с себя второпях.

Кира смотрела, как он одевается, стоя перед открытой дверью вертолета. Она только теперь поняла, что видит его так отчетливо потому, что взошла луна – огромная, ярко-оранжевая.

Только в Кофельцах луна бывала такая. В полнолуние они любили сидеть на веранде у Иваровских, или у Тенета, или просто на поляне под соснами и сидели так до утра, разговаривая обо всем, что в голову взбредало, – о японских картинах, о природе риска или о блоковских стихах.

– Ты одевайся, одевайся, – сказал Длугач. – Куртку одевай. А то закоченеешь, пока я с костром буду возиться.

Он пошел к краю поляны. Он был широкий, тяжелый, какой-то очень здешний и лесной, и странно было, что на нем пиджак и белая рубашка.

Кира оделась, выбралась из кабины. Поляна, на которой стоял вертолет, была залита лунным светом, будто затоплена высокой водою.

Она почувствовала страшное одиночество. Равнодушно он от нее ушел. Как будто и не было ничего.

И то, как все было, предстало вдруг перед нею отчетливо и холодно. Его слова «Ну вот и я кончил» снова прозвучали у нее в голове со всей их нескрытой грубостью, и все ее тело вспомнило его объятия, крепкие, но неласковые, и поцелуй… Ведь он был единственным, поцелуй, а слов не было совсем, ни единого слова он не произнес за все время их соития, наверняка оно было для него таким обыденным…

Все было как-то совсем не так, и только собственная страсть и смятение не позволяли ей до сих пор это осознать.

Пока Кира размышляла таким невеселым образом, зябко пряча нос в воротник летной куртки, Длугач вернулся, волоча за собой длинную корягу – целое дерево сухое.

Не сказав Кире ни слова, даже не взглянув в ее сторону – у нее в носу защипало от обиды! – он стал ломать это дерево на короткие палки, наступая на него ногой. Потом наломал еще маленьких сухих веточек и принялся раскладывать костер – сверху крупные дровины, под ними мелкие. Все это он делал так же сноровисто, как совсем недавно расстегивал на Кире лифчик и блузку.

Было что-то оскорбительное в этой его сноровистости.

Что оскорбительного в том, чтобы разжигать костер, Кира объяснить не смогла бы, но чувство, с которым она смотрела на него сейчас, было нерадостным.

Разочарование это было такое же горькое, как и необъяснимое. Ее бросило в разочарование, будто из жара в холод.

Костер разгорелся. Длугач снова ушел в лес, так и не сказав Кире ни слова. Она осталась стоять на прежнем месте, к костру не подошла. Слезы поднялись к горлу.

Так она стояла все время, пока его не было, и глотала все подступающие и подступающие слезы.

Когда Длугач снова появился из леса, она не сразу его и разглядела: он нес огромную, выше головы, охапку еловых веток.

– Садись, – сказал он, сваливая лапник рядом с костром. – Нет, погоди.

Он пошел к вертолету, достал из кабины еще одну летную куртку. Замерз, значит. Кира помотала головой, пытаясь сдержать слезы.

Длугач вернулся к костру, положил кожанку поверх еловых веток и сказал:

– Теперь садись. – И добавил со смущенной короткой улыбкой: – А то застудишься, будет нам с тобой тогда не любовь, а только леченье одно.

И так он это сказал, что слезы у Киры из глаз мгновенно исчезли, будто ветром их выдуло.

Но не было никакого ветра. И когда Длугач сел рядом на лапник и обнял ее, придвинул к себе под бок – не из-за ветра он это сделал.

Ей захотелось снять куртку, чтобы лучше чувствовать его руку у себя на плечах. Но она не могла пошевелиться, так завораживающе действовало на нее его прикосновение.

Однажды Кире каким-то неведомым образом – Федька из Америки привез, кажется, ну да, точно он, – попалась книжка голливудского сценариста. Она оказалась увлекательной, поэтому Кира многое в ней запомнила, хотя никакой необходимости в знании сценарного мастерства у нее, конечно, не было.

«Сценарист должен дать зрителю то, чего он ожидает, но не так, как он ожидает» – вот что в ней среди прочего было написано.

И эти слова всплыли у Киры в памяти сейчас, когда она, почти не дыша, замерла под рукой у Длугача.

С ним все именно так и было: он дал ей то, чего она ожидала, – любовь, но совсем не так, как она ожидала, – без романтического флера. И именно это сочетание ожидаемого с неожиданным оказалось так прекрасно, как она и представить себе не могла.

«То-то фильмы голливудские весь мир смотрит!» – весело подумала она.

– Ты чего?

Он взглянул искоса, вопросительно. Наверное, она не только подумала весело, но и улыбнулась.

– Так. Очень все это для меня неожиданно, – не слишком понятно объяснила Кира.

– Ну да, на вертолете падать – это вряд ли кто ожидает, – кивнул он.

– Я не про вертолет. Ты – вот неожиданное.

– Я-то почему? – удивился он.

– Я и предположить не могла, что могу привлечь твое внимание, – уже внятным, более для себя привычным тоном ответила она.

– Ну и зря. – Он пожал плечами. – Ты мне сразу понравилась. Еще на Сахалине тогда.