Опыт нелюбви

Берсенева Анна

– Любовь с первого взгляда, что ли?

Его слова так ее смутили, что от смущения она ляпнула глупость и вдобавок еще по-дурацки хихикнула.

– Да нет, не со взгляда, – сказал он. – Тогда темно было. Я тебя и не разглядел даже.

То ли он все понимал буквально, и это свидетельствовало об отсутствии чувства юмора, то ли возвращал словам их прямое значение, и это было свидетельством быстроты и ясности его ума. Скорее всего, второе.

Кира потерлась щекой о бок Длугача и сказала:

– Я, знаешь,

насчет своей внешности никогда не обольщалась. Правда-правда, – поспешно добавила она, чтобы он не подумал, будто она кокетничает. – В ранимые пубертатные годы еще расстраивалась, что на пеструшку какую-то похожа, а потом привыкла. В общем-то в этом есть свои плюсы. Стареть будет не обидно. А была бы красавица и над каждой бы морщинкой рыдала.

Он расхохотался так, что смех отдался в Кирином боку, прижатом к его боку.

– Ну что ты? – расстроенно спросила она.

– Да смешная ты, вот что. Тоже неожиданность. Для меня.

– Почему?

– Потому что с виду ты серьезная. И по работе все правильно соображаешь. А тут вдруг – чисто дитя малое.

«Дура, выходит, такая, что невооруженным взглядом видно», – подумала Кира.

Ее даже в краску бросило от того, что он заметил в ней полную женскую неопытность, для ее возраста непростительную. Чтобы отвлечь от этого его внимание, она поспешно спросила:

– Когда это ты успел понять, что я по работе соображаю?

– Опыт позволяет, – усмехнулся он. Но все же объяснил: – Концепцию ты придумала хорошую. И первый номер у тебя приличный получился.

Верстку первого номера газеты она отправила ему перед самым вылетом в Минск. И когда он только успел посмотреть?

Опыт его был по сравнению с ее неопытностью очевиден. Во всех отношениях.

– А откуда ты знаешь про имение? – опять спросила она. – То, которое маёнток?

– Я же здешний, – ответил Длугач. – Тутэйший, у нас говорят. В Еловичах родился, деревня так называется.

То-то она слышала у него в речи не совсем изжитый говор, но не могла сообразить какой. Понятно было, что какой-то северо-западный, а он белорусский, оказывается. Звук «г» фрикативный, и «ч» твердый и интонации особенные.

Но обо всем этом Кира подумала сейчас лишь машинально, по филологической привычке. Она слушала его, и для нее не имело значения, что простонародные интонации звучат в его речи все сильнее.

– Мы в тот маёнток с хлопцами каждый день бегали, – сказал Длугач. – В войнушку играли. Тут патронов по лесам, снарядов, мин чертова прорва с войны лежит.

– Но это же опасно! – воскликнула Кира. – Вы же взорваться могли!

– Ну так и взорвались однажды. Сколько там у малых мозгов? Со столовую ложку. Мне шесть лет было – мину партизанскую нашли. Генка, с соседнего дома хлопец, начал тол из нее выковыривать. Мы все рядом стоим, смотрим: что получится?

– И

что?

– Взорвалась. Генке руку оторвало. Пока до деревни дотащили, чуть не помер – кровью сошел.

– Господи! – выдохнула Кира. – А с тобой… ничего?

– Как видишь. Отец, правда, так отходил, что две недели потом сидеть не мог, задница аж сизая была. Но это он правильно.

Ей совсем не казалось правильным бить шестилетнего ребенка, который к тому же только что пережил такой ужас – видел истекающего кровью товарища. Но ее детство вообще прошло в другом мире.

Длугач посмотрел на нее быстрым и внимательным взглядом и, усмехнувшись, заметил:

– Что, разжалобил тебя? Теперь простишь, может?

– За что? – не поняла Кира.

– Что в «Донну Клару» тогда не пришел.

От того, что все это время, в которое он был и сосредоточенным, и страстным, и равнодушным, он помнил про ту свою вину и считал ее виною, Киру залило таким счастьем, что даже жарко стало.

– От меня в тот вечер жена ушла, – сказал Длугач. – Только поговорил с тобой, трубку положил, а тут она и объявляет.

Он замолчал. Кира видела, что ему трудно говорить об этом.

Она знала, что таким вот мужским разговорам верить не следует.

– Перед выходными все они разводятся, – говорила про это тетя Нора, Любина мама. – А к понедельнику, смотришь, опять женаты.

Ее опыту можно было доверять, тем более что никакого своего опыта у Киры на этот счет не было.

До сих пор не было. А теперь он сидел рядом, единственный ее опыт, смотрел не на нее, а на огонь, и никакое постороннее здравомыслие не имело значения по сравнению с тем, что она чувствовала в каждом его слове и во всем его существе.

– Понимал, конечно, что рано или поздно этим кончится, – по-прежнему не глядя на Киру, сказал Длугач. – Но уж больно много она на меня дерьма вылила. Я не сдержался, ударил ее. Сильно. Так паскудно потом на душе стало, что напился в хлам. И к тебе не пришел.

Кира не знала, что на все это сказать. Мир, который был ей чужим и чуждым, стоял за ним плотнее, чем лес, окружающий их обоих темной стеною. А для него тот мир чуждым не был, и все обыкновения того мира были для него понятны и, наверное, привычны, пусть даже ему становилось от них на душе паскудно.

Она вдруг поняла, на какое краткое время вышел он к ней из этого темного мира.

– Вот так вот, Кира, – сказал Длугач. – Прости ты меня, а?

Это прозвучало так странно! Как будто она должна была простить его за то, что он ударил жену; ей показалось, что он просит именно об этом. Но при этой странной просьбе он впервые назвал ее по имени, и с такой печальной, почти жалобной простотою произнес он ее имя, что сердце у нее сжалось от жалости к нему.

– Она совсем ушла? – спросила Кира.