Оранжевая электричка
Шрифт:
Зал настороженно замер.
– Мы занимаемся липой, – продолжал Коньшин, – потому что наша работа никому не нужна. Мы работаем над идеальным трактором, так называемым трактором будущего. Но самое главное – каким будет этот трактор, никто не знает. Не знает потому, что хорошего трактора наш институт не создал. А без настоящего не может быть будущего. Наша продукция никому не нужна! Мы усердно пишем фолианты, складываем их в архив, защищаем диссертации, которые тоже никому не нужны. Хотя, виноват, нужны. Если их отдать в макулатуру, можно получить хорошую
Зал мертво молчал.
Папаша сонно посмотрел на трибуну, но не на самого выступающего, а куда-то вниз, где стояли горшочки с геранью для украшения сцены.
– Так что вы предлагаете? – тихо спросил Сергей Иванович. – Закрыть институт?
– Нет, почему же? В коллективе есть много талантливых специалистов. Просто их надо правильно использовать.
– Как?
– Говоря газетными штампами, дать им настоящее дело, приблизить к жизни.
– Какое дело?
Щелочки Папаши расширились и превратились в огромные желтые немигающие совиные глаза. Подбородок директор подпер ладонью. Ладошка была маленькой и сморщенной.
– Какое… Ну, например… Например… Талантливым, настоящим, специалистам… выехать в село…
– И что они там будут делать?
– Сядут на трактор… Для начала… Поработают. Узнают что к чему.
– То есть стать трактористами?
– В каком-то смысле.
– А зарплату будет им платить институт?
– Ну почему же… Что заработают…
– Двести рублей?
– Создать звенья… На хозрасчете… Будет материальный стимул. Они могут заработать и по десять тысяч в месяц.
– По десять тысяч в месяц?
– Ну и что? Вам жалко, что ли? Государство-то получит в сотни раз больше.
В зале стоял негромкий шум.
Глаза директора снова превратились в набухшие щелочки. Видно, он раздумывал: как нейтрализовать странного оратора?
– Выходит, вы хотите разорвать семьи?
– Нисколько, – теперь Коньшин говорил горячо, страстно. – Специалисты поедут с семьями. Одинокий человек – плохой работник. У него одна нога в селе, а другая – в городе.
– С семьями? – сонно удивился директор. Наверно, он уже нашел способ, как свалить чеканутика. – Но тогда семьи лишаются московской прописки. – Глаза-щелочки расширились и уставились в зал.
– Да, лишаются, – сказал Коньшин.
Люди опять притихли.
– Прописка – это как мост. Если его сжечь, назад отступления нет. Люди будут работать без оглядки на столицу.
– А вы поедете? – ехидно спросил Сергей Иванович.
– Если будет принято такое решение – первым.
– Да это же шизик, – сказал кто-то громко из зала. – Его надо немедленно госпитализировать!
Раздался свист, несколько человек зааплодировали. Поднялся сильный шум.
Испанский Гранд постучал синим толстым карандашом по графину. Звук был не громким, но все сразу притихли.
– Я думаю, – сказал он веско, – в предложении товарища Коньшина есть рациональное зерно. Его надо обсудить в рабочем порядке.
– Собрание закрыто, – торопливо сказал директор.
Люди, громко переговариваясь, устремились
Через несколько дней Петра Кирилловича вызвали к директору. За все время работы Коньшин впервые переступал порог кабинета руководителя института.
От желтых штор на окнах в кабинете все было желтым. Желтые были и глаза у Сергея Ивановича. Они светились, как противотуманные фары у автомобиля. Директор молчал.
На столе Папаши лежало несколько листков бумаги и стоял один-единственный старинный телефонный аппарат. Боже мой, конечно же, только такой телефон подходил этому старику. Тут еще должны были обязательно находиться вычурный мраморный чернильный прибор, стакан с деревянными перьевыми ручками и тяжелое пресс-папье.
И они тут находились! И мраморный прибор с фигурками шахтера с лампой в руках, с колхозницей со снопом и пограничником с собакой. И металлический, крашенный под дуб стаканчик. И пресс-папье, которым, наверно, не прилагая особых усилий, можно было при желании убить человека.
Петр Кириллович остановился посередине кабинета, не зная, как себя вести.
В общем-то общественное мнение в отношении Коньшина было единодушным. Коньшин больше не работник в их институте – Папаша не терпел неожиданностей и строптивых сотрудников.
Конечно, никто не будет увольнять Коньшина, ибо, как известно, за критику не увольняют. За критику выживают. Рано или поздно Петр Кириллович уйдет из института, сам, по собственному желанию, причем с удовольствием, как уходили из института десятки до него. Из Папашиного института, ибо, как острили сотрудники, Папаша, еще не родившись, уже руководил институтом.
Коньшин мялся у порога, ежась под двумя парами желтых глаз, – он вообще почему-то не переносил желтого цвета. Потом Сергей Иванович прикрыл глаза, и стало немного легче.
– Ну? – спросил директор.
– Прибыл по вашему приказанию, – пошутил Коньшин.
Вернее, Петр Кириллович хотел пошутить, но получилось нечто похожее на шутовство, ужимку глупой обезьяны. Надо было гордо и с достоинством ответить вопросом на вопрос: «Что «ну»?» И он бы заткнулся, этот замшелый старец, выходец из другой геологической эпохи. Консерватор! Сколько он видел их в многосерийных производственных фильмах и, честно говоря, не очень-то верил, но чтобы существовал такой… птеродактиль… Птеродактиль! Птерогад! Вот кто он!
Внутренний монолог Петра Кирилловича прервало неожиданное действие директора. Тот нагнулся, и в столе что-то щелкнуло. И тут же наглый голос сказал громко и отчетливо: «Гений нашелся. Навозный гений. Ха-ха! Да Папаша его одним щелчком назад на свиноферму забросит!»
Сергей Иванович поморщился. Видно, он нажал не ту кнопку. Ошибка тут же была исправлена, и бархатный тембр чудо-секретарши пропел: «Слушаю Вас, Сергей Иванович». Слово «Вас» было сказано с большой буквы.
– Два кофе и боржоми, – подчеркнуто строго приказал директор.