Оранжевая электричка
Шрифт:
– Благодарю… Это, конечно, дело не мое… Но вы мне нравитесь… Уж я в людях разбираюсь… Вас бить хотят…
– Меня?! – поразился Коньшин.
– Вас… Я слышал в коридоре… Договаривались… Человек пять…
– Но за что?
Официант пожал плечами:
– Откуда мне знать? Вам виднее.
– Но честное слово… Это наши?
– Ваши… ваши… выпили… бывает… Вы не связывайтесь, мой вам совет… Знаете что? Дайте мне ваш номерок… Я вам вынесу пальто… и проведу через другой ход. Зачем рисковать? Еще изувечат… Проспятся, да поздно будет… И себе, и вам жизнь исковеркают…
Коньшин
– Завлабом хочет быть… Гений…
Голос был похож на голос младшего научного сотрудника.
– Рыло набок… вот и будет ему насос… Тут десять лет сиднем сидишь и ни в каком глазу не светит, а он с ходу… в дамках, – зло сказал чей-то незнакомый голос.
– Что-то не видно Гения? Может, удрал? Почуял…
– Бери такси, перехватим у дома…
Коньшин вышел на улицу. Шел снег. Фонари были похожи на бледные женские лица, прячущиеся за шторы, которые колышет ветер.
«Ах, сволочи… – подумал Коньшин… – Я к ним… а они…»
Мимо мчались такси. Коньшину показалось, что в окне мелькнуло лицо Вечного аспиранта в низко надвинутой на глаза мохнатой шапке…
Итак, домой нельзя… Куда же можно? Никуда нельзя… А завтра суббота… Иван Иванович уезжает рано утром…
Мимо прошла женщина с закутанным в шарф ребенком.
– Мама, – пропищало в щель шарфа. – Я спать хочу…
– Ты же спал днем… – ответила мама небрежно, взглянув на Коньшина. – Сейчас только восемь часов…
Только восемь часов?
Впереди белый столбик, на белом столбике синий указатель: «Аэровокзал».
Аэровокзал – вот что ему необходимо! Об аэровокзале он думал весь вечер. Коньшин почти побежал через подземный переход…
Было начало двенадцатого, когда он попросил остановить автобус на краю Покровского. Село выглядело пустынно, но Коньшину не хотелось рисковать.
Прошло четыре года, четыре года он не был в Покровском, но помнил каждый дом, каждое дерево. И тропинки в снегу остались те же, что и в прошлые зимы. Вот эта пошла к почте, «деловая», эта – в столовую, к пиву – «хмельная» (она шире «деловой» в три раза, вся истоптана зигзагообразными следами), а эта едва заметная побежала вдоль реки, протоптали влюбленные парочки – «целовальная».
Коньшин свернул на «целовальную», чтобы не с улицы, а огородами пройти к своему дому. «Целовальная»… Он тоже ходил по ней когда-то… И в пургу, и в мокрый снег, и в лунную ночь, когда дорожка казалась сверкающим клинком, брошенным в снег… «Целовальная» шла километра на три до леса, а там разветвлялась на множество тропинок-стежек, ведущих под развесистые старые ели, почти до земли свесившие огромные мохнатые лапы… Под лапами было тепло, уютно, как в шалаше… И пахло как в шалаше: свежей хвоей, сухим сеном (и откуда тут бралось сено?), жильем…
От «целовальной» к его бывшему дому не было дорожки, и это как-то неприятно поразило его, хотя редко кто из покровцев прокладывал к дому дорожки: дело хлопотливое, а главное – ненужное. Коньшин же после каждого снегопада расчищал тропинку через сад, огород, пересекал «целовальную» и
Несмотря на сопротивление жены, Петр поддерживал жизнь в проруби. Ему нравилось по утрам смотреть в черную дыру, как там качалась темная вода, иногда длинной лентой, как змея, мелькала водоросль, слышался всхлип. Он не знал, что означал этот всхлип: может быть, неловко передвинулся жгут воды, или набрала воздуха задыхающаяся подо льдом рыба, или поднялся со дна газ…
Он любил прорубь. Ему казалось, что среди белого безмолвного сада и огорода живет надежное, преданное, беспокойное существо, которое стережет сон и сада, и огорода, и всего дома Коньшиных. Прорубь потом заменил холодильник…
И вот нет ни проруби, ни дорожки. Петр побрел к дому напрямик, проваливаясь почти по колено в снег. В полуботинках на искусственном меху сразу стало холодно и сыро Коньшин ускорил шаг, стараясь быстрее добраться до двора.
Но двор тоже был завален снегом. И сарай, и погреб, и собачья конура. Значит, не было ни скотины, ни заготовки на зиму, а верный Чапа или убежал, или сдох, а может быть, его просто выжили…
В доме светилось одно окно. Еще там, в Москве, у ресторана Коньшин знал, что светится именно это окно. Он не понимал, откуда взялась эта уверенность, но она была очень твердой, иначе бы он не поехал… Зачем бы он поехал, если б не светилось окно…
Петр толкнул колоду, она здорово примерзла, но легко отломилась от мерзлой земли, словно помогла сама.
Коньшин свалил колоду для рубки дров набок, подкатил к окну, снова поставил на попа и огляделся. Вокруг по-прежнему ни звука, ни движения. Тогда он влез на колоду и заглянул в окно. Это была кухня. В кухне жена никогда не завешивала окно, говорила, что все равно оно выходит в огород, никто не будет смотреть. Когда Петр настаивал, жена сердилась и говорила: кухня – убежище хозяйки и она может делать в ней все, что захочет.
Жена вообще обожала кухню и проводила там все вечера. Это было непонятно, потому что готовить жена не любила, и они питались в основном колбасой, консервами, а то и обедами из столовой, куда Коньшин заезжал после работы.
Она или терла никому не нужные кастрюли, или проверяла тетрадки.
– Мне на кухне легче думается и работается, – говорила обычно жена.
Секрет этого странного пристрастия к кухне и упорства в вопросе присутствия занавесок на окне Петр открыл случайно.
Однажды он проснулся ночью. Жены рядом не было.