Оранжевая электричка
Шрифт:
Наступило молчание. Теперь и у Доцентши дрожала рука с сигаретой.
– Ну и что? – спросила Рыжая, попытавшись изобразить улыбку на лице-маске. – Разве в нашем возрасте кто сейчас живет по любви?
Коньшин пожал плечами.
Рыжая справилась наконец со своим лицом-маской и улыбнулась тонкой злой улыбкой.
– Ко всему прочему вы еще и наивный, как ребенок… Впрочем, это и можно было предположить.
Петр ничего не ответил.
– Но это даже хорошо, – продолжала Доцентша. – Наивность – отличное качество, которое не приобретешь никакой
Пауза. Дым. Глоток коньяка. Загадочная усмешка.
– Вашей докладной записке дан ход.
– Записке?! Ход?!
– Да. Но не в смысле выселения института в совхоз. Можете не торжествовать. Назначена комиссия, которая будет проверять всю работу института, и прежде всего темы научных работ. Будет большая драка, и многим придется уйти. На записке пока нет окончательной резолюции, и она может не дойти до института…
– Откуда вы все знаете?
Доцентша пожала полными плечами:
– У меня свои каналы.
– И вашему отцу… тоже придется уйти?
– Вероятно. Мы будем драться, но скорее всего его свалят. У меня интуиция.
Они посидели молча. Вдруг Доцентша посмотрела на него в упор. Взгляд был кротким, а глаза полны слез.
– Я говорю и от имени отца… Это крах его всей жизни, крах нашей семьи. Мой крах… – она говорила почти шепотом – Я предлагаю вам свою руку и сердце. А отец – должность заведующего лабораторией, когда уйдет Фанн, – последние слова она произнесла почти шепотом, опустив глаза. – Мы ждем вас сегодня на чай. Вы придете?
Коньшин смотрел на две лежащие рядом руки, держащие сигареты: свою и соседки Обе сигареты слегка дрожали, и тонкие струйки дыма были похожи на зубчики кардиограмм.
– Значит, вы придете?
– Нет… пожалуй… нет.
Доцентша чайной ложечкой попыталась выловить из полупустой банки шпротину, но шпротина ускользали, и она оставила это занятие.
– Это надо… понимать… как окончательный… отказ?
Что-то надо было сказать определенное, но Коньшин не мог. Он понимал, что любое слово будет смертельным оскорблением для этой умной, честолюбивой женщины и с минуты, когда он произнесет это слово, Доцентша станет для него личным «персональным», жестоким и опытным врагом.
Откуда-то всплыла напыщенная фраза – или из фильма, пли из книги:
– Я люблю другую женщину.
Фраза действительно прозвучала почти мелодраматически.
– Зато она не любит вас, – спокойно ответила Доцентша. – И ребенок не ваш.
– Ребенок мой. Это точно.
Рыжая опять улыбнулась зло и тонко, но не стала спорить.
– Окончательно? – спросила она.
– Да… – почти прошептал Петр.
Рыжая вздохнула и принялась тщательно тушить сигарету в банке с недоеденными шпротами.
– Да, – сказала она. – Никогда в жизни… Я так не унижалась. Такое не забывается.
– Надо это понимать как угрозу?
– Да
Доцентша встала и ушла, ни с кем не попрощавшись.
Из банки со шпротами поднимался запах потухшей сигареты и горелого масла.
А через месяц на Рыжей женился Димка Свиридов. Никто ему даже не успел сказать «тили-тили тесто», так ловко младший научный сотрудник, выпивоха и баламут обстряпал это дело.
Рыжая Доцентша не бросала слов на ветер. Она действительно так быстро, незаметно и правильно расставила фигуры на шахматной доске, что очень скоро Димка защитился и превратился в солидного, всеми уважаемого Дмитрия Юрьевича Свиридова, старшего научного сотрудника, а затем и заведующего лабораторией.
Меч, так когда-то назвал должность завлаба Игнат Карлович, выбили из рук Коньшина. Вернее, он выронил его сам. Докладная записка так и не пришла в институт, может быть, резолюции и не существовало вовсе, а Рыжая Доцентша все выдумала, чтобы подтолкнуть его к женитьбе. Несколько раз Петр Кириллович звонил Испанскому Гранду, но тот все время был или в командировках, или на заседаниях – его повысили в должности, а новый представитель района о записке ничего не знал.
Петр Кириллович давно бы уехал куда-нибудь на «живую» работу, но его удерживало слово, данное Игнату Карповичу. Это было самое твердое слово, какое только возможно: слово – умирающему. Он дал слово Профессору.
Профессор, завлаб, ученый с мировым именем, умирал от инсульта у себя на маленькой запущенной даче, почти одинокий, если не считать старенькой бабушки, которая была ему сиделкой, – по совместительству бабушка работала сторожем садового участка, завхозом и заведующей ларьком для приема посуды.
Коньшин часто бывал у Профессора. Ученому врачи запретили много говорить, и они разговаривали больше глазами и мимикой.
Профессор, совсем высохший, похожий на завернутую в одеяльце куклу с кудрявой головой, лежал в маленькой комнатке, откуда был виден заросший сад, летний душ – бочка над дощатым заборчиком, голубое небо, забранное в решетку из ветвей цветущей яблони.
«Все обойдется, Учитель», – говорил глазами Коньшин.
«Это не имеет значения. Я стар. Не думай обо мне. Думай о себе. Тебе жить и работать. Делай дело…»
«Я постараюсь, учитель…»
«Тебе по плечу настоящее дело. Делай его….»
«Я постараюсь, Учитель… Вы отдыхайте».
«Сорви мне ветку…»
Он всегда просил сорвать ему цветущую яблоневую ветку в конце посещения. Коньшин уезжал, а Профессор оставался, глядел ему вслед, с яблоневой веткой у щеки совсем похожий на реквизит, которым играет ребенок: маленькая кроватка, кукла, цветы…